Наконец, сославшись на необходимость повидать Иорама, ей удалось ускользнуть от восторженных восхвалений. Она быстро спустилась по ступенькам и, пройдя двор, направилась к конюшне.
– Победа[1], моя прекрасная мама! – еще издали кричит Иорам, соскакивая с седла старого Джамбаза.
Старый Джамбаз! Как горька для него эта кличка. Он не хочет смириться со своей старостью и каждое утро громким ржанием извещает господина о времени выезда. Но лоснящаяся спина уже не выдерживает богатырского седока, подгибаются стройные ноги, и вместо былого могучего выдоха, от которого шарахались птицы, из открытого рта вырываются хриплые стоны. И когда Иорам, получив право беречь старого Джамбаза и господствовать над ним, первый раз вскочил в седпо, Джамбаз от обиды жалобно заржал… Саакадзе, потрепав его поредевшую гриву, грустно сказал: «Нет, Джамбаз, я не изменил тебе, я помню, как обязан твоей стремительной легкости, но, друг, время беспощадно, оно не щадит и коней. Я беру твоего сына, ты бери моего». Джамбаз понимающе смотрел на господина черными затуманенными глазами.
С того дня каждое утро, когда возвращался Иорам с необходимой Джамбазу прогулки, Русудан выходила встречать коня. Она давала ему кусочки сладкого теста из своих рук, гладила его опущенную шею и жалостливо следила, как затем он устало, по-стариковски жует саман.
Годы, бурные годы промчались под копытами Джамбаза. Трубили серебряные трубы победы, падали города, слитые тени коня и всадника проносились по раскаленным пескам, склонялись ниц плененные владыки, под афганскими облаками кружил конь, к его копытам падали золотые ключи твердынь, от пронзительного ржания вздрагивали в джунглях неведомые звери, раджи бросали к его ногам слоновые бивни, он вздымался на дыбы у стен Багдада и в ореоле страусовых перьев гордо вступал в Исфахан.
Отошла жизнь, полная огня, страстей и стремлений. И вот сейчас Джамбазу осталась горсть ячменя, которую он с трудом дожевывает…
– Э-э, Иорам, где отец?!
В ворота вместе с Автандилом ворвалась жизнь, молодая, нетерпеливая.
– Отцу сейчас не до тебя, – с нарочитой холодностью ответил Иорам.
Он завидовал брату, завидовал его возрасту и мечтал о сотне в золотистых плащах, шумящих, как ливни, – именно о такой сотне, над какой начальствовал Автандил.
Разгадав настроение брата, Автандил задорно расхохотался и вприпрыжку, подражая оленю, побежал в дом.
– …Так ты говоришь, мой Дато, светлейший Леван Дадиани испытывает разочарование?
Верхняя площадка на Орлиной башне всегда казалась тесной. Саакадзе продолжал крупно шагать, задевая плечом то свод у двери, то светильник на арабском столике. Но если бы ему пришлось воздвигнуть башню, соответствующую его настроению сейчас, то она не поместилась бы и на Дигомском попе.
– Да, мой Георгий, светлейший так и сказал:
«С Теймуразом мы не сговоримся. Не ему предопределил бог стать царем царей. С ним мы не уповаем расширить грузинские земли. Да поможет ему иверская божья матерь удержать одну кахетинскую корону на своей голове, столь искушенной в звучных шаири».
Гулко раздавались шаги Саакадзе по каменному полу. Внимательно слушал он и Даутбека, привезшего также невеселые вести.
– Значит, Гурия и Абхазети недоумевают, притаились? И Имерети выжидает? – Саакадзе резко остановился около висящего на стене щита с девизом, вычеканенным Ясе, осторожно поправил меч, которым очистил Марткоби от персидских полчищ, и тяжело опустился на тахту. – Этого следовало ожидать, друзья мои. Владетели Западной Грузии хорошо изучили Теймураза: ничем не захочет делиться ревнивый Теймураз с другими царями, ничем не соблазнит князей… Все завоеванное, если богу будет угодно, присвоит себе, как только им добытое. Но не об этом сейчас печаль. Не в том беда, что Теймураз Багратиони и Георгий Саакадзе все меньше доверяют друг другу, а в том, что царь и Моурави сейчас как два клинка, скрестившихся на поединке. Лишь одно еще объединяет нас – тревога перед неотвратимым вторжением шаха. Обоим нам грозит смертельная опасность увидеть на обломках Грузии желтую розу Ирана.
– Думаю, Георгий, церковь уже забыла о желтой розе Ирана и больше заботится о желтых зубах коронованного кахетинца, – с досадой проговорил Ростом.
«Барсы» выразительно уставились на Дато, но он, как бы не замечая свирепых взглядов Димитрия, продолжал подтягивать цаги. Димитрий, задыхаясь от гнева, выкрикнул:
– Ты что, полтора дня будешь язык на цепи держать?!
Махнув рукой, Дато нехотя протянул:
– Хотя на сегодня и так много удовольствий, но еще имею слово…
– Почти догадываюсь, мой Дато. Палавандишвили рогатки на своих дорогах восстановил?
– Хуже, Цицишвили и Джавахишвили отказались прислать очередных, а Магаладзе увели еще не отслуживших с Дигомского поля. Понимаешь, какая опасность? Равноценная измене! Придется тебе снова ехать к царю, желтая роза Ирана благоухает кровью. Если войско разбредется, строптивому кахетинцу останется одно: опять благосклонно посетить Гонио.
– Друзья мои, не то страшно, что князья охладели ко мне, их всегда можно разогреть. Страшна церковь, она заметно склоняется в сторону Теймураза.
– Шакалы! – наконец нашел на ком излить свой неугасимый гнев Димитрий. – Дай мне, Георгий, полтора монастыря, и лицемеры в рясах сразу вспомнят ночь под пасху в Давид-Гареджийской обители.
– Может, Димитрий прав? Конечно, не нам уподобляться персам, но…
– Я все думаю, – вдруг перебил Гиви, – шестьсот зажженных свечей держали в руках монахи, – сколько воску напрасно погибло!
– Гиви! – заорал Димитрий под смех «барсов». – Пока я не вылепил из твоей башки шестьсот первую свечу, лучше…
– Слава богу, друзья, что у нас есть Гиви, иначе смех совсем исчез бы из наших домов… Да, наступление надо начинать с испытанного рубежа. Я выеду с Дато и Гиви в Кватахеви. Видно, вновь приблизился час борьбы за спасение родной земли от собственных безумцев.
– Значит, Георгий, ты твердо решил больше не ездить к царю?
– Ездить никуда не надо, – вбежав в комнату, выпалил Автандил, – царь сам изволит пожаловать к католикосу!.. Я все разведал по твоему повелению, мой отец!
«Барсы» многозначительно переглянулись.
– Что же это, Георгий, – нахмурился Даутбек, – ты только прибыл из Телави, и там царь ни словом не обмолвился о своем намерении посетить Картли? Или он не считает тебя больше управителем дел царства?
– Еще узнал, отец, – возбужденно продолжал Автандил: – Царь снарядился для тайной беседы с владыкой церкови. С царем только личная охрана и малая свита. Очевидно, князь Джандиери все же боится открыто враждовать с Георгием Саакадзе, потому и послал гонца известить тебя, отец, о приезде богоравного.
