Из всей Васькиной болтовни князь Никита понял лишь одно – за частоколом засели воровские казаки и им сейчас придется не с боярскими холопами бодаться, а скрестить клинки с вольными сынами батюшки Дона.
– Даже если и приврал Грязной и не полсотни казаков, так они от скомороха Васьки и побежали бы, но если хотя б десяток станичников всерьез решили дать нам бой, многих голов недосчитаемся, – подумал он и подъехал к повелителю.
Неотрывно следивший за «крепостью» Иван, почуяв приближение воеводы, обернулся, в глазах царя горел адский огонь лютой ненависти.
– Государь, может, я к ним съезжу да от твоего имени ворота прикажу открыть, авось разбойники и покорятся? А тогда уж как положено дознанье проведем. Сказать по совести, сомнения меня одолевают – с чего это казаки вдруг удумали здесь, под Москвой, шалить, что им, Дона с Волгой и Диким Полем6 мало?
Огонь в глазах царя Ивана полыхнул еще сильней, губы вновь скривила судорога.
– Какие, к черту, казаки? Что, Никитка, свое княжеское достоинство никак не можешь позабыть? Собратьев Новосильцевых выгораживаешь? Ступай на штурм, тебе главным быть повелеваю. С Грязного в воинских делахто проку, что шерсти со свиньи. Да смотри, чтоб ни один не ушел, ежели что не так, головой ответишь.
Несправедливая обида задела князя за живое. Густо покраснев, он дерзнул сказать ответное слово.
– Государь, преданность моя тебе известна, она не словесами, а двенадцатью рубцами на теле грешном моем доказана. Ну а голову, когда захочешь, можешь снять.
– Не боись, ждать долго не придется, – рыкнул царь, однако тут же более сдержанно добавил:
– Вот что, Никита, князя Митьку Новосильцева мятежного да его челядь, будь то поляки, казаки иль сам черт из преисподни – всех можете кончать. Живьем возьмете – хорошо, казним примерно. А не сдадутся – и не надобно, только головы доставишь на показ. А вот девку, Батореву лазутчицу, непременно живой схватить. Я с ней сам дознанье проведу.
На губах царя отобразилось подобие улыбки, а полыхавший в глазах огонь ненависти сменился похотливым блеском.
– Ну, чего стоишь, пошел, – подтолкнул Иван Васильевич воеводу рукоятью посоха. Затем позвал обретавшегося поблизости Ваську и, кивнув вслед Одоевскому, распорядился:
– Пригляди за ним да насчет девки помни. Живой доставь, нетронутой, не то я тебя, жеребца, до преж того, как на кол посадить, самолично выхолощу7.
Поклонившись до земли, тот побежал за князем Никитой, кляня в душе надежу-государя:
– Туда же, старый черт! Уже одной ногой стоит в могиле, а все ему девок подавай, что ты делать-то с ней будешь, пень трухлявый. Хотя, оно, конечно, нежелательно, чтоб царь с полячкой новосильцевской свиделся, – размышляя на бегу, решил Грязной.
– Шляхтянки шибко хитрые и щедрые на любовь, очарует сучка государя своими прелестями да между делом наплетет, чего не надобно. Прощайся тогда, Вася, с белым светом, за неправедный навет Иван Васильевич не помилует.
Поравнявшись с Одоевским, он натянул на свою песью морду доброжелательную улыбку и почтительно спросил:
– Кого первым-то на штурм пошлешь, Никита Иванович? Своих орлов аль моим людишкам дозволишь?
– Ну ты и сказанул, Василий, какой там штурм. Я сейчас ворота вышибу да ребят своих вокруг забора порасставлю, чтоб никто не сбег, а ты уж далее действуй, в грабеже с тобой мне не равняться, – презрительно скривился Одоевский.
– Вот и ладненько, как говорится, каждому свое, – покорно согласился Грязной. На редкость злопамятный, на сей раз он даже не заметил оскорбительной выходки Никиты, не до обид ему было, опять нахлынули воспоминания о делах давно минувших дней.
5
Когда в прошлый раз громили вотчину Новосильцевых, молодому, тогда еще ретивому Васюхе с шибко сладкой девкой довелось здесь переведаться. Нагрянули они не как теперь, средь бела дня, а темной ночью. Бегали по княжескому терему с факелами, вроде как изменников, но на самом деле добычу выискивая. Тут-то он небольшую дверцу под лестницей и заприметил. Саданул плечом для верности, а та незапертою оказалась. Влетел в светелку, чуть лампадкой освященную, да принялся что поценней выискивать. Глядь, а из-под постели чья-то ножка торчит с ноготками розовыми. Рванул Грязной ее к себе и девку выудил. Когда тянул-то, рубашонка задралась, так что она сразу перед ним во всей своей красе предстала – тело белое, словно молоко, волосья черные, кучерявые, длинные и вся такая крупная да мягкая. Тут уж он свою мужскую силу достойно проявил, насиловал несчастную всю ночь почти что беспрестанно, даже про грабеж и службу царскую забыл, сердешный. На этом, правда, сладкие воспоминания и заканчивались, потому что далее было то, что и по сей день вызывало в черной Васькиной душе смутную тревогу.
Нехорошей девка оказалась, под конец всю радость спортила. Василий-то ей лиха не желал, по крайней мере живой хотел оставить, а она…
Поначалу шибко перепугана была, толком даже не противилась. Ну, маленько взвыла да подергалась, когда обабил он ее, так это дело-то житейское. А когда уже все кончилось, и Грязной собрался уходить, тут беда и приключилась. Ей бы, бабе новоявленной, без чувств лежать, иль слезы лить по утерянной невинности. Так нет же, эта тварь неблагодарная вдруг ни с того ни с сего как рысь лесная на него накинулась. Лицо ногтями стала рвать, затем вовсе за нож схватилась, что у Васьки на поясе висел. Тут уж делать было нечего, кистенем негодницу успокаивать пришлось. Вдарил-то всего один лишь раз, правда, угодил в висок. Та тихо застонала, вновь подергалась в недолгой судороге и затихла. Васюха, хоть и молод был, но все ж сообразил – девка-то, видать, непростая, раз в отдельных покоях обитала, наверно, княжья родственница. Княгинь с княжнами, конечно, тоже можно насиловать и убивать – эка невидаль, но только с разрешения царя. За своевольство эдакое Иван Васильевич по головке не погладит. Но и это полбеды, другое хуже. Не всех же Новосильцевых они поизвели, наверняка, какая-то родня осталась. Коль прознают про его злодеяние, да еще свершенное без дозволения государя, непременно станут мстить. Ходи потом и жди, когда тебя ножом пырнут иль удавку на шею накинут. Чтобы избежать огласки им содеянного, Василий сунул убитую в мешок и под видом рухляди награбленной унес из терема, а когда в лес уходили по дороге той, что шла вдоль берега, он ее и вовсе в воду скинул, потому и озеро запомнилось.
– Может, и на этот раз что подобное случится, – подумал Васька, вспомнив про полячку, о которой рассказывал собрат-кромешник, и аж прижмурился от удовольствия. В тот же миг ему явился прекрасный лик замученной девицы, аж касанье губ ее почувствовал, только не горячих, как тогда, от покусов чуть солоноватых, а холодных, словно лед на озере, ставшем для красавицы могилою.
Прозорлив был нелюдь, но не догадался, что сие есть смерти поцелуй, о своем приходе возвестившей. Что господь опять привел его на это место, дабы покарать за злодеяния, и не рукой надежи-государя, а длиннопалою, унизанной перстнями рукой Георгия Победоносца, сошедшего с небес на израненную землю русскую в образе донского казака, лихого есаула8 Ваньки Княжича.
6
Тем временем сорок всадников из отборной полусотни Одоевского уже пошли на штурм. Молча, ничем себя не выдавая, они приблизились к вотчине и стали брать ее в кольцо. Цепь окружения получилась довольно редкая, но вполне достаточная, чтоб пресечь попытку бегства через частокол. Князь Никита в разговоре с Васькой несколько слукавил, просто он решил сберечь подвластных ему людей.
– Нечего зазря лбы под пули казачьи подставлять, пускай Грязной со своею шайкой их отведает.
Однако распоряжение государя о поимке Новосильцевской полячки делало его участие в погроме неизбежным, а потому сам Одоевский и десяток наиболее испытанных бойцов должны были вершить куда более опасные дела.
Княжья правая рука, Афонька Рубленый – лихой вояка, получивший прозвище за разукрашенное сабельными шрамами лицо, и еще двое воинов уже заканчивали приготовление тарана. В три топора они свалили самую высокую сосну и выволокли ее на дорогу, направив толстый заостренный комель в сторону ворот.
– Пора, – взмахнул рукой начальник царской стражи.
Правильно истолковав сей знак как приказ к началу нападения, бойцы разобрались по пятеро с каждой стороны тарана, ухватились за самые толстые сучья и, сначала шагом, а затем все более ускоряя бег своих коней, понеслись к воротам. Скакавший в первой паре Рубленый сумел ударить прямо по засову, тот хрястнул, переломленный чудовищным ударом, створки разлетелись в стороны, и люди Одоевского первыми ворвались в опальное именье. Князь Никита поспешил за ними, напрягая слух, чтобы по пальбе хоть как-то оценить число врагов, но то ли вой опричников заглушил ее, то ли никакой пальбы и вовсе не было.
