Торговые улицы в этот ранний час были сравнительно малолюдны. Торговцы раскладывали товар, мальчишки поливали и яростно мели ободранными вениками утоптанную глину перед открывшимися лавками. Впрочем, уже слышались какие-то покрики, и чем ближе к Регистану, тем оживленней становилась жизнь в торговых рядах. Груды женских туфель, вороха и кучи москательных товаров, за ними корзины, корзинки, корзиночки, коробочки, пакетики и склянки благовоний — и все это рядами! рядами! Персидская бирюза, туркменские лалы, золотые подвески для тюрчанок — все россыпью и кучками (и тоже ряд за рядом, в каждом из которых орут и волнуются продавцы), следом засахаренные фисташки, сушеные фрукты и халва, пряности и приправы, еще дальше кольчуги и наконечники для стрел и копий, в трех шагах от них три десятка лавчонок, торгующих жареным горохом и сушеными дынями, потом амбары чужеземных тканей (а рядом свои — синяя занданачи и роскошная ярко-зеленая иезди), и снова съестные лавки, над которыми сизый дым вперемешку со сладостной вонью плова и кебабов.
Регистан уже шумел в полную силу. Возле большого хауза теснились разноцветные палатки, убираемые на ночь, а к утру столь же быстро воздвигаемые владельцами. На площади, за века избитой бесчисленными копытами до глубоких ямин и покрытой вековечным же слоем конского и ослиного навоза, шумело, орало, вопило, гоготало и ржало торжище. Ловко уворачиваясь и крича, разносчики воды и сластей рассекали толпу во всех направлениях. Толпы пеших и отряды конных толклись в беспорядке, что настает лишь в тот непреложный момент битвы, когда один полководец должен познать сладость победы, а другой — горечь поражения. Каждый здесь являлся если не продавцом, то покупателем: дров, овощей, риса, ячменя, сухих снопов джугары, мяса, хлопкового семени, кунжутного масла, верблюжьего корма, фруктов, хлеба, кур, свечей (а также всего остального, здесь не упомянутого, но столь же необходимого для жизни большого города), — и неописуемый гвалт, поднимавшийся к ярко-синим небесам и золотому солнцу тысячеславной Бухары, являлся тому неопровержимым доказательством.
Ближе к воротам Арка, хмуро смотревшего с высоты своего холма, насыпанного некогда чародеем Афрасиабом, теснились здания казенных приказов и канцелярий. Их было десять, и неровный уступчатый полукруг строений ограждал и образовывал небольшую площадь перед воротами, возле которых прохаживались несколько стражников. Слева от ворот, вплотную к стене Арка, стояли покосившиеся столбы — виселицы. Шеравкан слышал, что вчера казнили пятерых воров, но тел уже не было. Зато чуть поодаль торчали чьи-то головы на палках, и еще десятка полтора лежали на низком помосте — должно быть, разбойных туркмен... а то и разысканных где-то окаянных карматов.
— Жди здесь, — сказал отец.
И неторопливо пошел к стражникам.
Сидя на корточках и чертя пыль подвернувшимся прутиком, Шеравкан поглядывал в сторону ворот. Стражники отцу оказались знакомые, и теперь они шумно и весело говорили, причем один, усатый коротышка, то и дело покатывался со смеху и хлопал себя по коленкам.
Между тем на другой стороне базарной площади показались несколько верховых. Два охранника помахивали плетками (впрочем, толпа и сама расступалась перед оскаленными мордами боевых коней), за ними какой-то вельможа на черном хатлонском жеребце, а следом еще два мордоворота, у одного в руке копье с белым бунчуком.
Расшитый золотом чапан вельможи посверкивал на солнце.
Заметив их, отец поспешил навстречу.
— А, Бадриддин, ты здесь, — придерживая коня, протянул человек в расшитом чапане.
— Конечно, ваша милость! С самого утра, как велели.
— Ну хорошо, — сказал господин, отчего-то морщась. — Давай, подходи к зиндану[9].
Он махнул камчой, конь вскинул голову и переступил. Кавалькада повернула налево и ленивой рысью двинулась к тюрьме.
— Давай, давай, — торопил отец Шеравкана, спеша за верховыми. — Пошевеливайся!
Придержав коня у ворот, вельможа нетерпеливо оглянулся.
— Доброта эмира не знает границ, — недовольно сказал он, после чего спросил, показав камчой на Шеравкана. — Этот, что ли?
Шеравкан испуганно поклонился.
— Как вы и сказали, ваша милость, — заторопился отец. — Отведет за милую душу, не извольте беспокоиться.
— Как зовут?
— Шеравкан! — звонко сказал Шеравкан.
— Ишь ты! — господин Гурган ощерил крепкие белые зубы. — Ладно, что там? — мгновенно раздражась, крикнул он. — Что копаетесь?
Между тем тюремные воротца, на живую нитку связанные из жердей и косо висящие на кожаных петлях, отворились. Придерживая саблю, толстый человек в нечистом чапане подбежал к приехавшим.
— Господин Гурган! — воскликнул он неожиданно тонким голосом. — Я ваш слуга! Как вы себя чувствуете? Молюсь о вашем здравии, господин Гурган!
Он мелко кланялся, прикладывая руки к груди. Сабля болталась.
— Хорошо, хорошо, Салих... верю, верю. Рифмоплет жив у тебя?
— Жив, — сказал начальник тюрьмы, преданно прижимая руки. — Что ему сделается.
— А хоть бы и сдох, — Гурган нетерпеливо махнул плеткой, предупреждая попытку рассказа насчет того, как хорошо живется заключенным. — Давай его сюда. Постой, возьми там... одежду ему привезли. Доброта эмира не знает границ.
Мелко кивая и бормоча, начальник тюрьмы Салих попятился и, придерживая саблю, скрылся за воротами.
Гурган снова раздраженно взмахнул камчой.
— И ты смотри, парень! Этот человек не должен побираться на дорогах. Ты понял? Эмир не оказал ему такой милости. Эмир оставил ему жизнь, но не оказал милости собирать милостыню. Хватит и того, что в тюрьме его кормил народ Бухары!
Зло посмотрел и вдруг холодно засмеялся.
— Я понял, — торопливо ответил Шеравкан, кивая. — Я прослежу. Как же, господин. Обязательно.
Минут через пять два стражника, предваряемые начальником Салихом, крепко взяв под руки, вывели из ворот долговязого человека в колодках. Он деревянно переставлял ноги и стонал. Шеравкан невольно вытянул шею, всматриваясь, и вздрогнул — человек был явно зряч. Он то жмурился, то, наоборот, широко раскрывал глаза, надеясь, видимо, тем самым умерить боль, которую при каждом шаге причиняли ему колодки; так или иначе, глаза его были совершенно живыми.
— Вот придурок ты, Салих! — сказал вельможа. — Кого ты привел?!
Начальник тюрьмы схватился было за голову и, судя по всему, хотел броситься обратно, чтобы собственноручно исправить допущенную ошибку.
— Хотя нет, погоди-ка, — морщась, сказал господин Гурган. Привстав на стременах, он хрипло выкрикнул: — Эмир рассмотрел твое дело! Признал виновным! Ты караешься смертью!
