Карпантье всплеснул руками.
— Ты смеешься, мой милый Дантес! — вскричал он. — Да разве это мне по карману? Хорошенькое дело — пароход! За всю жизнь не скопишь денег на такую новинку!
— Думаю, что я был бы способен помочь тебе в этой безделице… — сказал Дантес. — Для старого приятеля и земляка не жаль расходов!
Карпантье недоверчиво вгляделся в лицо Эдмона.
— Ты, конечно, шутишь… — пробормотал он, улыбаясь.
— Да, нет, — отозвался Дантес. — Хватило бы тебе на это сотни тысяч франков?
— Не помнил за тобой такого грешка — издеваться! — вздохнул Жюль.
— Да, я ничуть не издеваюсь, — возразил Дантес. — Говори, сколько у тебя не хватает денег для приобретения приличного морского парохода-каботажника?
— Хватило бы полсотни тысяч франков! — пробормотал Карпантье.
— Завтра ты будешь иметь эту сумму, мой Жюль, не унывай.
— Шутник, ты, однако! — озарился широкой улыбкой земляк графа. — Право, Дантес, не знал я за тобой такой способности!
Занимаясь своим оживленным разговором, друзья из Франции не обращали никакого внимания на группу молодых людей, сидевших за несколько столиков от них. Эту группу составляли неплохо одетые москвичи явно не купеческого облика. Не были похожи они и на чиновников. По всем внешним признакам — это были студенты. Центром их маленькой компании был высокий, широкоплечий, напоминавший молодого медведя, барчук, чьи отрывистые, резкие фразы невнятно доносились до столика Дантеса и Карпантье.
Время от времени вся эта компания поглядывала в сторону иностранцев, вроде как бы вслушиваясь в их разговор. Но поскольку Эдмон и Жюль говорили бегло, быстро, наверняка было нелегко разобрать речь французских гостей.
Один раз явственно донеслось произнесенное медведеобразным студентом имя «Дантес» с полувопросительной интонацией. И после этого все четыре студента переглянулись, почему-то пожимая плечами и хмурясь.
Но Эдмон и его друзья совсем не присматривались и не прислушивались, что делалось за соседними столами.
Жюль продолжал недоверчиво острить:
— Что ты, разве, получил солидное наследство? Или удачно, даже сверхудачно женился? — он смешливо глянул при этом на Гайде. — Но покупать для приятеля пароход, при том морской — о! Нет, друг Дантес, ты явно морочишь меня! Не хватает, чтобы ты предложил мне в подарок санкт-петербургского Медного всадника или московскую царь-пушку!
Услышав донесшееся до них слово «пушка» соседи-студенты еще более насторожились, стали еще чаще поглядывать в сторону Дантеса и Карпантье.
А Эдмон в ответ на остроту приятеля засмеялся и махнул рукой:
— Но «цари» и «пушки», мой друг, не в моей власти, что же касается обещанного морского парохода — считай его своей собственностью. Я не люблю бросать слова на ветер, а моя радость по поводу нашей с тобой встречи слишком велика, чтобы я задумался над такой мелочью, как паровое каботажное судно. Возможно, я еще почесал бы за ухом, прежде чем предложить тебе монитор или трансокеанский пакетбот… Но все остальное — пустяки, — он опять пренебрежительно махнул рукой.
То ли радость по поводу неожиданной встречи за тридевять земель от родины, то ли опасения задеть какие-то нежелательные струнки, больные места удерживали Жюля Карпантье от настойчивых расспросов.
Эдмон и сам не давал ему это делать, сам засыпал давнего друга вопросами.
— Раз ты часто бываешь в России, ты должен знать и русский язык, Жюль!
— Немножко — да, знаю, — признался Карпантье.
— Так скажи, что означает надпись на вывеске этого ресторана — «Егор»?
Жюль усмехнулся, хоть ему сейчас и было не до улыбок.
— Это примерно то же, что и в Париже «Жорж». Егор по-русски, Жорж — по-французски, понимаешь… Егоров трактир — ресторан «Жорж». Вполне прилично и благопристойно.
Мысли его вращались вокруг предложения, сделанного ему Эдмоном: «Шутка сказать — этот милый былой марселец, пусть хоть и товарищ детства, что-то уж очень размахнулся! Обещает в подарок пароход, морской каботажный пироскаф… Забавник, но что, если это все же всерьез?»
Лицо Жюля отражало бушевавшие в нем мысли и чувства в эти минуты.
Эдмон понял это и добавил, пояснив:
— Надо тебе сказать, Жюль, что мне изрядно повезло… Я понимаю твое недоверие, но что я сказал — вполне в моих силах и будет выполнено… Поверь, что я никогда не был пустым болтуном… А хвастуном и тем более…
Карпантье замахал руками:
— Дантес, милейший мой! Как ты мог даже подумать об этом? Разве я не знаю тебя с детства, Дантес?
Напоминавший медведя студент вдруг поднялся со своего места и неторопливо пошел к столику иностранцев. Массивная неуклюжесть замедляла его движения между столиками обедающих. Он даже задевал кое-кого локтями и бедрами, но не трудясь извиняться, прокладывал себе путь.
Остановясь возле Эдмона, он как-то странно помедлил, вглядываясь в иностранного гостя, словно стараясь узнать в нем кого-то. И наконец произнес на французском диалекте:
— Вы, сударь, именуетесь Дантес?
Хорошо настроенный Эдмон ответил вежливо с улыбкой:
— Да, сударь, я — Дантес!
— Жорж?
— Э? Да… — Эдмон машинально кивнул, вспомнив название трактира.
И тут произошло нечто непостижимое, ошеломляющее, чудовищное: медведеподобный, вблизи еще более крупный, громоздкий детина, нанес Эдмону страшный удар — сокрушительную пощечину. Это не была умеренно-сильная, корректная пощечина, какой французский жантильом или английский джентльмен вызывают своего противника на поединок. Это был удар грубый, чуть-чуть не смертельный, нанесенный хотя и ладонью, а не кулаком, но способный свернуть менее прочно посаженную голову, чем какой был одарен природой Дантес. От этого удара Эдмон свалился с сидения на пол, теряя сознание. Жюль, пытаясь его поддержать, тоже упал.
— Дантесу за Пушкина… — громко и резко добавил парень, как бы что-то поясняя. Чуть помедлив, не дожидаясь, когда поверженный поднимется, он зашагал к своей группе. Та, уже стоя, ждала его возвращения, и тотчас же все вместе они направились к выходу. Видимо, перспектива разговора с полицией их не устраивала… А Жюль и Гайде припали к Эдмону.
Эдмон не сразу и не без усилий с помощью Жюля, Гайде и одного из соседей по столикам, поднявшись и снова усевшись на свой стул, смертельно бледный, ничего не понимающий, растерянный, близкий даже к тому, чтобы зарыдать от незаслуженной обиды, тупо и мрачно молчал, уронив голову на грудь, а руки — на колени.
— Что же это такое… Что же это такое? — почти беззвучно бормотал он. — Что я сделал этому человеку? Чем заслужил я такое убийственное оскорбление?
