морю. На малом коче с восемью поморами послали в монастырь человека с вестями. А вернулся этот человек через много дней с тремя парусными ладейками, управляемыми иноками из монастыря. Иноки сложили в ладейки царские щедрые дары, взяли паломников и обозных, среди которых, воинов в кольчугах, было немало людей богобоязненных, от самого Полоцка чаявших лицезреть достославного Филиппа и услышать его, и вышли в Белое море.
Дивное чудо!… Месяц видел в своей жизни много рек, но море – впервые. И оно захватило его – красотой своей, простотой, необъятностью, силой неизмеримою, величавым безмолвием. Это были те же черты, в каких Месяц видел образ Бога. В понятии его отныне море и Творец стали очень близки. И море, разливанное по земле, Месяц восприял такой же твердью, что и Бога на небесах…
Тот день, когда увидели Соловки, был пасмурный и тихий. Поэтому ладейки шли более на веслах, нежели под парусами. Голубовато-серые тучи стояли низко над водой, а поверхность воды была гладкой, молочно-серебристой и даже как будто светящейся в несветлый день. Море это было действительно белое.
Многие обозные и паломники дремали под скрип уключин, под всплески вод. А Месяц сидел среди этих дремлющих людей и любовался открытым со всех сторон простором. И еще он, томимый грустью, вздыхал ежечасно, ибо простор, какой он видел, был не для него – а был он для птиц, для ветра, для паруса, для волн, для этих паломников. У него же на руках кандалы были так тяжелы, что он, дабы не причинять себе новых страданий, избегал держать их на весу. За время пути кованые железные кольца в кровь стерли ему кожу запястий, и всякое движение руками доставляло ему боль. Так Месяц сидел, сложив кандалы себе на колени, и думал, что если б не гнет этих железных уз, то, кажется, ничто не помешало бы ему вместе с птицами, вместе с ветром пасть в сей простор и стать частицей его, и объять его не глазами, но крыльями. Мысль эта высокая, однако ж, не несла ему утешения. Еще более, чем кандалы, угнетала другая мысль – что ждет его впереди, какое унижение, какое поругание. В сердце колола обида: государь слеп – окруженный сонмом нечестивых грехолюбцев, трусов и льстецов, воров, убийц, криво-верных наушников, он внимает им и оттого становится подобным им, и отдаляет от себя и казнит людей честных и преданных, и на плечи безвинного возлагает тяжкий крест. Но тут же, припомнив глаза Иоанна и неправедный гнев его, припомнив все, что ему доводилось слышать о царе и чему он сам был свидетелем, подумал Месяц иначе: не слеп государь, и трижды ошибется тот, кто понадеется отыскать в нем простосердечие, милосердие и добромыслие. А тот сонм, что возле него вьется, не венец ему, а блюдо, в коем подают воду для омывания рук, – он же сам и подобрал тот сонм по образу своему и разумению, и правит им – кому еще тлеть, кому уже гаснуть. Нет, не от Бога сей государь – чурается правды, разумных гонит от себя, обложился дурнями, с которыми спокойней, льет невинную кровь, потворствует распутствам, из царских палат, как из той латинской церкви, устроил вертеп… Но Бог ему судья… Меж тем не все паломники и обозные нежили свой разум в праздности-дремоте; были среди них и лучшие – умы пытливые, предпочитающие расслабленности бодрость, предпочитающие трижды вопросить, прежде чем единожды ответить. И прилепились эти люди к инокам-черноризцам, чтобы от их любомудрия взять себе некоторую часть. Иноков тех не нужно было упрашивать, говорили внимающим с охотой – что вкратце, что в подробностях. Тем, кто не был еще в Соловках, рассказали об основателях монастыря Савватии и Зосиме Соловецких, пришедших на острова сто лет назад с лишним. Еще поведали о первых монахах, истинных великанах, которые поселились возле святых и возводили первые храмы и скиты, и, благоустраивая дикую землю, валили лес и ворочали каменья такой величины, что им более подобало бы название скал. Не забыли также чернецы упомянуть о первых каменных постройках монастыря: об Успенском соборе с Трапезными палатами и о новом соборе – Спасо-Преображенском. Но с особым удовольствием рассказывали монахи о чудесах, творящихся в монастыре, о явлениях святых, о тайных узниках, содержащихся в подземельях, об игуменствующем Филиппе, исполненном добродетелей и обладающем такой силой веры, что и сам он мог запросто сотворить чудо. Слово за слово, из чернецов кто-то похвалился преданием: есть, дескать, на островах еще чудо преславное и преединственное в свете – икона-заступница. Здесь и другие монахи оживились и наперебой заговорили о Соловецкой Богоматери.
Один из обозных, тот, что более других жалел и сочувствовал Месяцу, дернул его за рукав:
– Послушай, брат, что иноки говорят.
Монахи же крестились и божились в том, что все, сказанное ими, правда: бывает, многих узников на зиму выпускают из подземелий и келий, дабы не забыли они, что есть, кроме гроба их, небо и земля, и чтобы имя свое человеческое не забыли в черном теле, не сдвинулись разумом. Выпускают их без опаски, ибо об эту пору даже не всякая птица достигнет большой земли, а уж человек и подавно не убежит. Но на деле случалось – убегали. Не без помощи, конечно. И не только зимой. Пробовали многие, однако удавался побег лишь безвинно осужденным, потому что сама Богородица заступалась за них. Явится к узнику босая, простоволосая, одетая во все серое, возьмет его за руку, будто малого ребенка, и увлечет за собой – хоть из леса или с горы, хоть из церкви, хоть из-под замка или из-под земли, хоть из железа, через огонь и лед. Ей нет преград… И приведет избранного на берег, и вдруг обратится там большой иконой – более человеческого роста, и, подхватив узника, увезет его за море. Ни бури не устрашится, ни плавающих льдов-торосов, ни водоворотов – плывет себе заступница, ладья-икона, чудо из чудес!… Так, говорят, и Артемий убежал, бывший настоятель Троицкого монастыря, осужденный собором за еретичество. Но не еретик, видно, был Артемий… Еще сказали монахи, что уже лет пять как работают в Соловках лучшие новгородские иконные доброписцы – Гаврило Старой, Илья и Крас. И икон написали они многое множество, искус большой имеют в сем деле – каждая икона их дорого стоит. А тут прошел слух, что и им, изографам-умельцам, довелось Богородицу Соловецкую увидать, – где и как, неизвестно, но явилась та икона новгородцам. И это правда, ибо вдруг попритихли, приуныли знаменитые новгородцы и три недели не притрагивались к кистям. Удивлялась братия, видя такое дело, подумывали иноки – не прихворнули ли живописцы, да Крас ихний однажды обмолвился – видели! Богородицу видели! И в умении своем засомневались, так как та икона, что им предстала, была вроде бы и не икона, а сама собой живая Богородица. С другой стороны присмотрелись – вроде, икона, только очень тонкой кистью писана, и велик творец мастерством и любовью вдохновил ее, дал жизнь и отошел. Потрогать захотели икону живописцы, а она не далась в руки, исчезла…
