— Вы должны дать нам немного времени, госпожа, — произнес я, стараясь подбодрить ее, — да и не все так плохо, как вам известно. Бандитов разогнали, бедным людям теперь не грозят дакойты-грабители и туги — да и ваш собственный трон теперь в безопасности от жадных соседей вроде Кат-Хана и девана[69] Орчи…
— Мой трон в безопасности? — вспыхнула она, прекращая раскачиваться на качелях и нахмурившись. — О да, в полной безопасности, причем все доходы достаются Сиркару, который фактически занял мое место, лишив моего сына наследства — ха! Что же касается Кат-Хана и этого шакала из Орчи, которым Компания по своей великой мудрости оставила жизнь, — если бы я правила этой страной и располагала бы моими солдатами, а Кат-Хан и его гад-приятель посмели бы двинуться против нас, то… — она выбрала фрукт из корзинки, стоящей у самого ее локтя, изящно надкусила его и твердо закончила: — эти двое уползли бы обратно корчась, без рук и ног.
— Не сомневаюсь, мадам, — поклонился я, — но факт остается фактом — когда Джханси было самостоятельным княжеством, вы не могли управиться с этими жуликами и даже утихомирить тугов…
— О, да — мы наслышаны о них, а также о том, как Компания пытается пресечь зло, которое они творят. Но почему — только ли из-за того, что они убивают путешественников, или потому что они служат индийскому богу, а значит — мешают христианской компании? — Должно быть, если бы туги исповедовали христианство, им бы позволили бродяжничать и дальше — особенно если бы они выбирали свои жертвы среди индусов.
С таким предубеждением было просто невозможно спорить, так что я скорчил дружелюбную мину и произнес:
— И, несомненно, если бы сутти, этот прекрасный старинный индийский обычай, согласно которому вдов замучивают до смерти, был бы христианским, то мы бы поддерживали его? Но в своей злости и невежестве мы запретили его — вместе с милосердными законами, которые обрекали вдов, отказавшихся от сожжения на костре, влачить жалкое существование в рабстве, с наголо обритой головой и бог знает чем еще. Ну что ж, госпожа, неужели мы не сделали ничего хорошего? — И, не подумав, я добавил: — Полагаю, ваше высочество, вы как вдова имеете некоторые основания поблагодарить Сиркар хотя бы за это.
Как только у меня вырвались эти слова, мне показалось, что пора уносить ноги. Качели резко остановились и принцесса вскочила, глядя мне прямо в глаза, с лицом, застывшим как маска.
— Я? — воскликнула она, — я? Благодарить Сиркар? — Внезапно она швырнула тарелку с фруктами в дальний угол комнаты и выпрямилась, испепеляя меня взглядом: — И ты смел предположить такое?
Конечно, я мог бы униженно просить о прощении, но я не привык пресмыкаться перед хорошенькими женщинами — разве что мне грозит опасность или чертовски не хватает денег Я лишь неразборчиво что-то пробормотал, а она произнесла ледяным голосом:
— Я ничем не обязана Компании! Даже если бы Компании и вовсе не существовало, неужели вы думаете, что я была бы приговорена к сутти или позволила бы сделать из себя рабыню? Думаешь, я настолько глупа?
— Клянусь Богом, нет, мадам! — поспешно воскликнул я, — ничего подобного, и если я чем-то случайно оскорбил вас, то прошу прощения. Я просто полагал, что этот закон распространяется на всех… э-э… леди и…
— Махарани сама творит законы, — гордо отчеканила она с видом Доброй королевы Бесс, посылающей ко всем чертям даго,[70] и я поспешно поблагодарил небеса за такую удобную возможность. Принцесса удивленно уставилась на меня:
— Почему ты думаешь не так, как Компания и твоя страна? Какое тебе до этого дело?
Конечно, я ожидал этого намека; пару секунд я колебался, а затем вдруг взглянул ей прямо в глаза — очень свободно и мужественно.
— Потому что я видел ваше высочество, — спокойно сказал я, — и… да… для меня это важно, очень важно.
Здесь я остановился, постаравшись изобразить самую милую улыбку с оттенком глубокого восхищения и через некоторое время ее взгляд смягчился и она даже улыбнулась, когда снова села и сказала:
— Так вернемся к конфискованным сокровищам храмов?
Наши отношения в эти первые дни напоминали какую-то опьяняющую игру — особенно для принцессы, которая оказалась настоящим тираном, однако как только в наших разговорах возникало какое-либо противоречие, она позволяла смягчить его с теплой загадочной улыбкой. Игра захватывала и меня, поскольку я день за днем проводил взаперти наедине с этим соблазнительным кусочком плоти и даже ни разу ее не коснулся. Но я все еще ожидал своего часа и, поскольку она находила столь очевидное и естественное удовольствие от моего общества, берег свой пыл для нужного момента — конечно же, в интересах дипломатии.
Между тем я уделял внимание и другим интересам Пама, беседуя со Скином, сборщиком налогов Каршором и убеждая себя в том, что среди сипаев все обстоит благополучно. Не было заметно ни малейших признаков агитации, мои прежние страхи насчет Игнатьева и его негодяев представлялись просто ночными кошмарами и теперь, когда я снискал расположение рани, казалось, что последняя тучка над моей головой вот-вот растает. Смешно — если вспомнить, что дело было в 1856-м — и вы можете спросить, как я, да и все остальные могли быть столь слепы, несмотря на то что жили буквально на пороге ада? Но если бы вы сами тогда находились здесь, то что бы увидели? Мирное туземное государство, управляемое очаровательной женщиной, крепко обиженной британской властью, которая проводит большую часть своего времени, принимая авансы влюбленного в нее британского полковника. Порядок при этом охраняется преданными туземными солдатами — спокойная и счастливая британская колония!
Я был близок к завершению большого дела, а все люди вокруг — столь любезны и приятны. Помню обед в бунгало Каршора, с его семьей, Скином и его маленькой хорошенькой женой, такой взволнованной и красивой в своем новом розовом платье, веселого старого доктора Макигена, с запасом ирландских историй, а также офицеров гарнизона, развалившихся на стульях, с лицами под цвет своих красных мундиров, их болтливых жен и меня самого, вызвавшего взрыв смеха своей успешной попыткой накормить одну из девиц Уилтон «сельским капитаном»[71] — благодаря обещанию, что от этого у нее со временем начнут виться волосы.
Все было так удобно и просто, что напоминало семейный обед в старой доброй Англии, если бы не смуглые лица и блестящие глаза слуг, застывших вдоль стен и огромных ночных бабочек, порхающих вокруг ламп. После этого была какая-то простенькая игра в карты, шарады «правда или ложь» и сплетни о местном скандале, и разговоры об отпуске и об охоте под чируты и портвейн на веранде. Достаточно обычные воспоминания, если не думать о том, что случилось потом — я все еще помню, как юная Уилтон шутливо дернула меня за руку и крикнула:
