Были люди, что преуспевали благодаря Англии. Когда-то Ирландией правили лорды-представители английского происхождения, но шестьдесят лет назад был введен гомруль — местное управление, осуществлявшееся ирландской знатью, которая со временем выложила свои гнезда перышками, как гаги во время снегопада. Ормонд, Десмонд, Килдар правили так, словно были королями; раздавали государственные посты членам своих семей и использовали государственные фонды для себя.
Старого короля Генриха это не устраивало. Вице-короли, или лорды-представители, как их всегда называли, вернулись назад, а после мощнейшего восстания, в ходе которого некоего О'Нила фактически короновали в Таре, чуть ли не все дворяне были перебиты, или дезертировали, или оказались подкуплены англичанами. От Килдаров, чьи притязания привели к разгрому семьи, остался лишь десятилетний Джералд, который бежал в Италию, — и восстание постепенно угасло.
Затем графские титулы посыпались как манна с небес. Сорок вождей и лордов покорились, получили английские имена, отреклись от Папы и обещали помогать лорду-представителю карать непокорных соседей. Они приобрели дома и земли около Дублина, стали заправлять в парламенте и посылать сыновей учиться в Англию или в Пейл.
А сейчас, когда переворот в целом завершился, только одно имя выделялось среди непокорных. Брайан О'Коннор, лорд Оффали — зять вкрадчивого Силкена Томаса, приговоренного к смерти после знаменитого помилования при Майнуте, ярый сторонник юного Джералда. Земли О'Коннора были конфискованы, а сам он, так и не покоренный, брошен в Тауэр. Но его сын Кормак оставался на свободе, лишенный земель, непрощенный, поклявшийся отомстить.
О'Лайам-Роу думал о нем, а также о клятве, данной бывшим мятежником О'Нилом, когда-то коронованным в Таре. Преклонив колена перед королем Англии, дабы принять от него титул графа Тирона, этот человек произнес:
— Я готов полностью отречься от имени О'Нил. Я и мои наследники примут английские обычаи. Я буду послушен законам короля и не стану поддерживать врагов короля и помогать предателям и мятежникам.
И еще он думал о собаке Луадхас, но не сказал Маргарет Дуглас, когда однажды солнечным днем, занимаясь шитьем вместе со своими женщинами, она попыталась прощупать почву, что, если бы король Франции предложил ему десять тысяч солдат и кольцо Гига 7), он в ответ покачал бы головой, рассказал свою историю о двух собаках и яичной скорлупе и упрямо потрусил бы домой.
Вместо этого, когда графиня спросила, он охотно рассказал о великом оллаве по имени Тади Бой Баллах, о том, как он в Сен-Жермене наполнил бочку-мишень горячей водой, как в Руане завел стадо слонов в реку, как опрокинул акробатов, как учинил беспорядок в подвале, как забрался на колокольню Сен-Ломе во время ночных бегов.
Он почувствовал, что его бойкий язык то и дело запинается, — рассказ не давался ему легко. Но вопросы не кончались, и дамы хихикали. В конце леди Леннокс спросила:
— С вашим великолепным Тади Боем что же потом случилось? Вы сказали, что он все еще оставался во Франции после вашего отъезда.
Кровь прилила к чисто выбритому лицу О'Лайам-Роу. Он с отсутствующим видом провел рукой по своим коротким шелковистым волосам, которые наконец-то лежали как надо, и сказал:
— Да… Это печальная история. По правде говоря, бедняга умер.
На мгновение глаза ее расширились, затем ресницы опустились. Ее сильные пальцы, ничем не занятые в эту минуту, принялись перебирать шелка в алебастровой шкатулке.
— Вы не рассказывали мне об этом. Отчего?
— Я сам только недавно узнал. — О'Лайам-Роу, вопреки обыкновению, снова запнулся, затем сердито продолжил: — Это был сумасшедший парень, одержимый дьяволом; и погиб он глупо.
На лице леди Леннокс появилось какое-то странное выражение — изумление, смешанное со своего рода удовольствием, как будто он подтвердил то, что она давно подозревала. Хотя О'Лайам-Роу и тяготила эта беседа, внезапно явилось нужное воспоминание, и все стало на свои места. Лаймонд и Маргарет Леннокс когда-то были любовниками, и она предала и чуть не погубила его, а он, когда спасся, в свою очередь тоже круто обошелся с ней. Джордж Дуглас приходился дядей этой женщине, а он знал, что Тади Бой и Лаймонд — одно и то же лицо. Леди Леннокс умышленно заставила О'Лайам-Роу показать ей ее Лаймонда, увиденного его, принца Барроу, глазами.
А эти небесно-голубые, наивные глаза были способны и утаить внезапную догадку. Он не стал прерывать воцарившееся молчание. Дамы нерешительно шептались, серебристая шелковая пыль кружилась в лучах солнца, а обезьянка графини, соскользнув с привязи, пробежала незамеченной вдоль растянутых шелков к краю стола, поднялась по стене, повисла, удерживая равновесие, на картине, а затем, растопырив розовые пальчики, перепрыгнула на лепной архитрав над белой двойной дверью. Там она и сидела, поблескивая яркими глазками и позвякивая золотой цепочкой, когда дверь распахнулась и объявили, что герольд Вервассал ожидает приема.
Она отослала женщин.
Только О'Лайам-Роу оставался рядом с Маргарет Леннокс, когда дверь снова распахнулась и из тени выступила мужская фигура, светлая, невесомая, неясно поблескивающая, как силуэт хрустальной вазы, едва видимой в полутьме. Юный паж нес за ним жезл герольда. Когда он вошел в освещенную комнату, обезьянка с пронзительным криком спрыгнула на золотую табарду, ослепительно сверкнувшую, как солнце в морских волнах.
— Привет! Просто семейный прием, — сказал Лаймонд. — Как мило с вашей стороны, леди Леннокс.
Глядя в эти холодные, правильные черты, О'Лайам-Роу был приятно поражен. По своему опыту он знал, что герольды редко обращались к дамам королевской крови с такой фамильярной резкостью. Он посмотрел на графиню. Прелестная томная бледность, какой он только что восхищался, исчезла: краса Маргарет внезапно и непостижимо явилась во всем своем блеске. Она прерывисто вздохнула. Атмосфера, будто садок с угрями, трепетавшая от блестящих, наугад произнесенных слов, стала вдруг мертвой. Уловив это какими-то неведомыми фибрами своего существа, О'Лайам-Роу почувствовал, как по его коже пробежали мурашки. Он повернулся и снова посмотрел на Вервассала.
Резкость, о которой говорила первая фраза, почти полностью отсутствовала в нем, скорее в его натуре таилась не до конца скрытая от Бога данная сила, ясная, как стекло, острая и монолитная, как игла изо льда. О'Лайам-Роу почувствовал, что этот человек на него смотрит, и отвернулся. Взгляд герольда обратился к леди Леннокс, которая, чего О'Лайам-Роу не знал, видела перед собой совсем иное; видела лицо неискушенного юноши, каким он был восемь лет назад, видела и другое, менее давнее, с явными, будто резцом нанесенными, чертами властности. Лица, на которое Маргарет смотрела теперь, она не видела никогда: в нем соединились обстоятельства, неизвестные ей, ум, который она узнавала, недуг, который трудно было скрыть, — и все это спрессовалось и застыло в некую отрешенность, настолько темную и ледяную, насколько беспечность О'Лайам-Роу, например, была неглубокой и теплой.
