class="p1">Он, должно быть, заметил на лице принцессы неприятное выражение, какое произвёл его совет, потому что ловко обратил разговор на иной предмет.
– Я стою в стороне и активен буду только на защите ваших дел, милостивая пани, в ваши намерения не мешаюсь, но уже со всех сторон слышу голоса и домыслы о выборе будущего пана.
Принцесса вопросительно взглянула.
– Наибольшая часть голосов, – добавил референдарий, – за императором, а скорее, за одним из его сыновей. Это работа кардинала, который сумел на свою сторону перетянуть даже таких непримиримых врагов, как Фирлей и Зебридовский, которые один против другого на зло могли идти, а пойдут вместе. Проезжая через города, вступая в гроды, – продолжал далее референдарий, – я имел возможность убедиться, что большинство голосов за спешный выбор и за австрийцев. Великий страх овладел умами, все боятся бескоролевья, рады бы в один час пана себе дать, чтобы какой-нибудь авантюрист не правил и не вихрил.
– Но это никоим образом быстро произойти не может, – отпарировала Анна.
– Так что все спешат со съездами, – добавил Чарнковский. – Чуть только разошёлся один, созывают другой, думают о третьем. Сбегались по поветам, сбегаются по землям, а далее хотят по провинциям, до тех пор, пока вместе где-нибудь не соберутся, с Литвой, конечно, также…
Принцесса слушала, Чарнковский говорил с запалом, а когда начинал о другом кандидате на корону, как бы невольно возвращался к императору.
Пришли на стол личные дела принцессы.
Имела она завещание брата и переданную значительную часть его казны, сложенную в Тыкоцыне под охраной верного Белинского, но коснуться этого было ещё невозможно. Между тем принцесса должна была жить, казна была пуста, даже было некому ассигновать из неё, хотя бы в ней что-нибудь находилось.
– Я не знаю, что делать, бедная сирота, отозвалась Анна, видясь с глазу на глаз с Чарнковским. – Денег мне никто тут не одолжит, остаток серебра заложила, не годится мне в такие минуты оказаться бедной и выклянчивать пропитание.
Мой референдарий, друг наш, пиши к Софии, которая тебе доверяет, вступись за меня. Неизбежная необходимость в том, чтобы прислала мне денег. Я должна уже ей, это правда, но Софии легче достать, нежели мне, а я, даст Бог, всё верну ей с процентами.
Чарнковский не смел отказывать.
– Пишите от себя, ваша милость, – я также поддерживать буду, но первый говорить не могу.
– Делай как считаешь нужным, – говорила Анна, – помни, чтобы задержкой меня позору не подверг. За остатками гонюсь. До тыкоцынской сокровищницы добраться не могу, пока завещание оглашено и принято не будет.
Она заломила руки.
– Сверх меры тяжкое моё положение, – прибавила она, – но утешаюсь тем, что продолжаться оно не может, что пане сенаторы, думая о стране, не забудут и обо мне.
Со следующих слов Чарковского было видно, что он хотел говорить о чём-то ином.
Он только заверил, что к княжне Брунсвицкой писать не замедлит.
Анна хотела послать нарочного, чтобы ехал и возвращался с деньгами, но для этого один Рыльский подходил, а не знала о том, возвратился ли он из Швеции.
Спустя мгновение Чарнковский снова как бы непреднамеренно начал говорить об императорской мощи и множестве друзей Максимилиана в Польше.
– Из того, что я тут могла слышать, – прервала Анна, – я конечно пришла к убеждению, что он очень много имел недружелюбных себе. Вы знаете, как поляки ревнивы за свои свободы, пугаются, как бы он их не сократил, как венграм и чехам, что бы ему тем легче далось, что наёмные войска всегда наготове имеет, и силой, что захочет, сделает.
Чарнковский смеялся над теми страхами.
– Милостивая пани, – сказал он, – кто это знает, не следовало бы сократить все свободы? Мы имеем их, быть может, до избытка, поэтому часто непорядок вкрадывается и частная гордость, когда пан на троне бессильный. Но те, что так заботятся о своих привилегиях, могут всё-таки проследить, чтобы в их сохранении торжественно поклялись.
Принцесса имела что-то сказать, когда потом Чарнковский верность императора Церкви начал восхвалять, что не менее ревностным сыном её был французский царствующий дом, но боялась выдавать свою слабость к этому Генриху, изображение которого, полное юношеского изящества, её очаровало.
Референдарий, до сих пор вовсе этого не предполагая, когда намекнул о Генрихе Анжуйском, начал смеяться над этим кандидатом на корону, которого целая Германия от Польши отделяла, и прежде чем он прибыл бы сюда, партия выбрала бы цесаревича, имела время привезти и короновать своего. Он назвал это несбыточной мечтой, невозможной и смешной.
Принцесса Анна зарумянилась, молчащая, и ничего не ответила.
– А! Кандидатов хоть отбавляй, не считая царя московского, которого вроде бы Литва хочет привести, но кардинал и там из головы Ходкевичей и Радзивиллов выбил дикую мысль отдать себя человеку, который ни людей и их жизни, ни прав уважать не привык.
Говорят также о трансильванском Стефане Батории, другие о саксонском герцоге Августе, но это маленькие князики, которых у нас никто не знает.
Прусского герцога особо некому поддержать, Юхана шведского также.
Слушала это всё принцесса, пока, воодушевлённый осторожным молчанием, Чарнковский не перешёл к Пястам, смеясь над теми, что желали себе выбрать кого-нибудь из своих и отказывались от новой силы, какую могли принести правящие иностранцы, богатые, имеющие союзы за собой и семью.
По его мнению, что легко было понять, один император имел наибольшую вероятность выбора.
Анна погрустнела тем больше, что референдарий, так воодушевившись и забыв о ней, о её интересах и правах совсем не вспоминал.
Только в конце, обуздав себя, добросил Чарнковский, что молодой Эрнест предлагал жениться… что на лице Анны вызвало румянец, но её вовсе не развеселило.
Она имела в уме и сердце Генриха, но это должно было остаться тайной, с которой совершенно никому довериться не могла. Ей казалось, что, несмотря ни на что, Бог, предназначивший его, сможет привести.
Разговор с референдарием, который начал его и закончил самыми торжественными заверениями своего посвящения Анне и семье, не оставил после себя впечатления такого успокаивающего, какого ожидала принцесса. Хотела ехать в Книшин, чтобы находиться при перенесении останков в Тыкоцын, Чарнковский ей сразу заявил, что, конечно, паны сенаторы будут против этого, а раздражать их не нужно. Опасались, как говорил, как бы принцесса слишком выдающегося не заняла положения и самовольно не потребовала следовать за собой.
Референдарий просил о терпении, об умеренности в первые дни, и ручался, что он не даст вреда причинить.
Из этих недоговорок нужно было догадаться, что вокруг принцессы сновали какие-то невидимые средства, чтобы за каждым движением её следить. Она немного испугалась и забеспокоилась.
