Олег Гончаров - Полонянин

Приходить в себя не хотелось. Не хотелось, и все.

Мертвым быть лучше — ни боли тебе, ни стыда. Вообще ничего.

— Семаргл! — имя Сварогова пса вспыхивает острой молнией, словно первый удар сердца. Безжалостный кат. Вершитель великого приговора сжимает меня в своих зубах. Решает — чего достойна моя израненная душа?

Пламени Пекла?

Прохладной тени Сварги с ее вечно цветущими деревами?

Холодных вершин гор Репейских и светлого радостного Ирия, где ждут меня сотоварищи — два белобрысых мальчишки?

Один из них строг, не по годам рассудителен и спокоен. Другой — горяч, драчлив и заносчив. И первый кутается в свой зеленый плащ, то появляется, то исчезает, строго поглядывает из-под насупленных бровей. Будто силится угадать — осталась ли во мне хотя бы малая частичка от того прежнего Добри, которым он видел меня в последний раз? Второй кривит по привычке губу и только и ждет удобного момента, чтобы поспорить, подначить, разыграть, рассмешить. А сам тайком плачет и боится, что у него вот-вот вырастет хвост.

— Туда! Туда! — кричу я Семарглу, а сам тяну руки к мальчишкам.

Я хочу к ним! Я хочу в детство! Я хочу туда, где все живы!

Хочу зарыться лицом в матушкины колени, чтобы она расчесала мне волосы своим резным гребнем. Хочу, чтобы бабуля снова назвала меня унучком, рассказала сказку, накормила духмяными бобышками с вкусным парным молоком…

— Туда…

А страшный пес все хлещет чешуйчатым хвостом по перепончатым крылам. Злится на что-то, точно никак не может сделать выбор. Рычит от злости, и кажется, что еще чуть-чуть, и он сожмет свои клыкастые челюсти. А потом замирает на мгновение, точно прислушиваясь к чему-то, и вдруг выплевывает меня.

Обратно.

В Явь.

Побратимы мои, Славдя с Гридей, растворяются в беспросветном мороке, а матушка скрючивается, сжимается, превращаясь в белое пятно, в яркую точку на ночном небосводе. И только бабуля улыбается и машет мне рукой…

Явь набрасывается на меня безжалостным коршуном. Рвет когтями изломанное тело, бьет тяжелыми крыльями по щекам. Гудит в голове кровавыми приливами, сводит судорогой, жжет невыносимой болью.

— Семаргл! — умоляю я ката забрать меня с собой. Но холодная вода плещет мне в лицо, горит на разбитых губах и быстро вырывает из небытия.

— Смотри, Гойко, змееныш-то очухался. Живучий, — голос врывается в сознание откуда-то издалека и буравит мозг нестерпимо.

— А ну, поддай ему еще водички, — второй голос смутно знаком.

Вроде слышал я уже его однажды. Только где? Когда?

Забыл.

И снова ледяной поток, от которого светлеет в голове. И чувства возвращаются. Точнее, одно чувство заполняет собой все мое естество — боль. То резкая, то тупая, но одинаково бесконечная. Словно я стал ежом, у которого иголки почему-то растут внутрь.

Еж.

Зверек такой. Маленький и колючий.

И я вдруг понимаю, что это слово. И я знаю еще много-много разных слов. Знаю, но не могу вспомнить. Или не хочу?

И тут же, словно прорвавшись сквозь ветхую запруду, слова заполняют меня, кружатся водоворотами, бегут стремнинами, дрожат холодной рябью. Льются. Льются неудержимым потоком.

А одно старается особенно. И силюсь отмахнуться от него, убежать, спрятаться, но понимаю, что не в силах совладать с ним, а значит, должен принять и смириться. Пусть когда-то оно было радостным, пусть считалось добрым, но теперь оно представляется чужим и опасным. И это слово — ЖИВОЙ.

И вдруг стало тревожно и страшно. Это новое слово полыхнуло зарницей — МАЛУША.

И я рванулся, осознав, что в гордыне своей совсем забыл о сестре.

— Смотри-смотри! Ш-шевелится! — это опять извне, со стороны, из той самой Яви, в которую меня выплюнул Семаргл.

Словно не смог справиться с омерзением Сварогов пес. Будто кровавый комок, в который превратилась моя душа, стал ему хуже горькой редьки.

— Малуша, — выдохнул я и понял, что могу дышать.

— Стонет чего-то, — вот ведь болтун этот дулеб, вот язык у него без костей. — Гойко, может, добить его, чтоб не маялся?

— Да! Да! — хочется мне закричать, но я понимаю, что не смогу теперь уйти, так и не узнав, что с сестренкой стало.

— Это для него слишком просто будет, — отвечает Гойко, и я вспомнил его — вожака дулебов в смешном рысьем колпаке. — Сколько сопляк наших положил?

— Четверых.

— А по виду и не скажешь. И бой…

Бой, который я начал по глупости и так же глупо проиграл, вновь становится частью меня.

— Давай еще на него ведерко плесни.

— Захлебнется.

— Нет. Этот не захлебнется. Настырный, по всему видать. Если после того, как вы его затоптали, он живым остался, значит, и в этот раз выживет. Давай!

Новый водопад.

Схлынуло.

Чую — в луже лежу.

Мокро.

— Эй, вожак! — еще один голос. — Там христосика нашли! Что делать с ним будем?

— Сюда его волоките!

И вонь мне в нос ударила. Гарь, кровь и еще что-то едва различимое. Так поросенок вонял, когда его на капище соломой палили. От запаха сгоревшей плоти судорога пробежала по телу.

— Малуша! — обожгла мысль. — Они же в теремке хоронились!

Я сумел приоткрыть веки и сквозь слипшиеся ресницы взглянул на белый Свет.

Догорала вокруг деревенька. Пламя дожирало дома. Чадила банька. Вместо коровника только головешки торчали. Языки огня плясали над Ольговичами. Горел теремок. Оттого совсем не белым был этот Свет, а кроваво-красным.

И в этом зареве надо мной высился вражий предводитель. Сапоги, рваные на колене порты, широкий пояс с большой пряжкой, волчья накидка — все это было изгваздано и измазано. Его слипшиеся от пота, грязи и крови длинные волосы прядями свисали со лба. В шуйце он держал сбитый мной рысий колпак, а десницей [53] крепко сжимал свое страшное оружие. Отсветы огня играли на широком лезвии секиры. Он смотрел на пожарище и довольно улыбался.

— И чего вы там мешкаете?! — крикнул он кому-то.

— Упирается сучий выблядок! — крикнули ему в ответ.

— Что же вы? С одним христосиком справиться не можете? — разозлился Гойко. — Или мне и тут вам подсоблять надобно?

А я медленно приходил в себя. Осознал, что лежу в холодной луже, привалившись головой к земляному валу тына. Вспомнил недавний бой. Понял, что мы проиграли. Что на душу мою тяжелым камнем легла гибель деревеньки. И нахлынула тревога за судьбу сестренки.

Осторожно, чтобы не привлекать внимание врагов и борясь с нестерпимой болью, я повернул голову налево и огляделся.

Бой закончился совсем недавно. Враги еще собирали разбросанное оружие, убирали своих. Делили добычу — небогатый скарб холопский да одежу, что из подклетей теремка вынесли.

Повсюду валялись изломанные тела. В пяти шагах от меня лежал Веремуд. Я увидел, как к нему подошел дулеб, хмыкнул, наступил ногой старику на голову и с трудом вырвал копье из груди варяга. Чуть дальше — Заруб. Я узнал его только по начищенным наплечникам. Лицо воина превратилось в кровавое месиво. А недалеко от Заруба ничком лежал Кислица. Рука его все еще сжимала поломанный меч. Втроем старики по жизни шли и умерли вместе. Говорил же Кислица, что им будет лучше на бранном поле пасть, так оно и случилось. Пусть им весело будет в Светлом Ирии. Пусть будет радостно.