Аликс говорила таким нежным и таким трогательным голосом, что Эдуард, запрокинув голову и прикрыв рукою глаза, плакал навзрыд.
— Будьте мужественны, ваше величество, — немного помолчав, сказала Аликс. — Смотрите, в какой чудесный день Бог призывает меня к себе. Мне даже не придется страдать, видя, как это дивное солнце погаснет за холмом; чьи глаза сомкнутся прежде, чем оно закатится, и я буду жить в краю, где нет теней и ночей. А вы, ваше величество, отправитесь одерживать новые победы; вы, конечно, присоедините к Англии новое королевство и прикажете убить еще несколько тысяч людей. История отведет вам много места на своих страницах, ваше величество, и, наверное, мое имя перейдет в потомство, озаренное отблеском любви, которую вы испытывали ко мне; тогда люди будут удивляться, что такая скромная женщина умерла, но не приняла любви великого завоевателя. Странная вещь жизнь, когда смотришь на нее с той точки, откуда теперь смотрю на нее я! Скажите мне, ваше величество, вы действительно любили меня? — спросила Аликс, устремив на короля исполненный нежности взгляд.
— Неужели вы сомневаетесь в этом? — рыдая, ответил Эдуард.
— И вы сделали бы ради меня все, что сейчас мне обещали?
— Все, клянусь вам.
— Какая слава ждет меня в будущем! — воскликнула графиня. — Но почему же случилось так, что я не полюбила вас?
— Я должна позвать священника, потому что смерть приближается, — продолжала графиня, — но предпочитаю, чтобы только вы, ваше величество, выслушали мою исповедь. Священник не сможет сказать больше того, о чем в эти мгновения говорит мне Бог, а я не смогу сказать священнику ничего другого, кроме того, что можете услышать вы. Неужели Богу, чтобы поверить в наше раскаяние, необходимо, чтобы мы вверяли это раскаяние в руки одного из его служителей? Или же исповедь — это лишь приготовление к смирению перед ним?
— Если бы вы знали, Аликс, какую боль причиняет мне ваше спокойствие! — возразил король. — Я предпочел бы ваш гнев и ваше проклятие. Когда я думаю, что из-за моей роковой любви гибнет ваша счастливая жизнь, я спрашиваю себя, не следует ли мне разбить голову о стену или, по крайней мере, доставить себе радость не видеть вашей смерти, уйдя из жизни раньше вас.
— Нет, ваше величество, живите, ваша смерть будет преступлением, ибо слишком много судеб и интересов зависят от вашей жизни; вам не дано посягнуть на свою жизнь, а меня больше ничто не удерживает на земле. Буду я жива или умру, всем это безразлично, поэтому столь спокойны последние мои минуты. Настал час возвращать взятое, ваше величество, и я должна вернуть вам одну вещь, которую вы дали мне и которую вы сохраните в память обо мне.
Аликс подошла к столу, где стояла золотая, пышно украшенная шкатулка; она открыла ее и достала оттуда разные украшения.
— Драгоценности, украшения — жалкие безделушки бренного мира, о как я презираю вас сейчас, вас, что я так обожала, когда вы делали меня красивой ради того, кого я любила!
И Аликс стала беспорядочно выбрасывать на стол из коробочек жемчуга и бриллианты; она что-то искала в шкатулке и, наконец, нашла. Показывая королю перстень с изумрудами, она спросила:
— Вы помните этот перстень, ваше величество?
— Да, — ответил король, погруженный в свои мысли.
— А того, кому вы его дали?
Король утвердительно кивнул головой, ибо волнение, вызванное этим воспоминанием, мешало ему говорить.
— Бедный Уильям! — прошептала графиня. — Он тоже меня любил, но теперь спит в могиле. Его последними словами был совет. Он предчувствовал, ваше величество, что ваша любовь принесет мне горе, и предупреждал, чтобы я опасалась вас. Никогда у мужчины не было более чистых помыслов о любви, нежели у него; никогда мужчина не страдал больше, чем он, при мысли, что, умирая, он лишает поддержки ту, кого защищал до последнего дня. Он любил меня так, что я стыдилась своего счастья, когда он был рядом со мной. Меня, ваше величество, любили трое мужчин: Уильям, граф и вы; двоим из них я уже принесла несчастье. Уильям умер, и кто знает, что стало с графом? Возьмите перстень, ваше величество, и да будет Богу угодно, чтобы он стал вашим талисманом! Ну а теперь, — еле слышно сказала Аликс, слабевшая с каждой минутой, — я пойду в молельню, чтобы немного побеседовать о прошлом с Богом, потом на моем ложе буду ждать прихода смерти. Тогда, ваше величество, если вид умирающей не слишком испугает вас, вы сможете войти ко мне в комнату, чтобы увидеть меня в последний раз.
С этими словами графиня, шатаясь, открыла дверь в молельню и ушла.
Король, оставшись один, опустился на колени и долго молился.
Едва он поднялся, как вошла камеристка графини и сказала, что госпожа ждет его в своей комнате.
Аликс, одетая в белое, покоилась на своей постели, откуда сквозь открытое окно она могла видеть пейзаж, которым несколько минут назад любовалась вместе с королем.
— Прощайте, ваше величество, — сказала она, — наступает смерть, и я тяжко страдаю.
Лицо графини, действительно, исказили первые судороги агонии.
Король уже не мог ни плакать, ни говорить.
Он встал на колени на ступени, ведущие к постели, и припал губами к руке графини, бессильно свисавшей с ее ложа.
— Кто бы мог сказать, что я умру такой молодой и вдали от того, кого любила? — прошептала она.
— Умоляю вас, графиня, не проклинайте меня! — заклинал король. — Сколь бы ни были велики ваши муки, я страдаю гораздо сильнее.
Дыхание Аликс участилось; жизнь, что еще билась в ней, сделала резкое усилие, после чего графиня с тусклыми глазами и зловеще-бледным лицом застыла в неподвижности, которую можно было бы принять за смерть, если бы не слышалось, как прерывистое дыхание приоткрывает побелевшие губы умирающей.
Так прошел час, ставший часом скорби.
Аликс страдала только телом, а ее душа, что еще дышала на устах, казалось, каждое мгновение была готова отлететь в небеса.
Король, подавленный горем и воспоминаниями, выглядел мрачнее и отчаяннее, чем больной, перед кем раскладывают инструменты для мучительной операции.
Наконец Аликс в последний раз произнесла имя своего мужа, сжала руку короля и испустила дух.
Но смерть не исказила черты ее лица, оно, наоборот, утратило последние следы предсмертных мук; ее рот приоткрылся, словно драгоценный сосуд, из которого вылетел последний аромат, а бледность щек, гармонирующая с белым платьем, придавала Аликс вид мертвой невесты, отправляющейся на обручение к Богу.
Бог, без сомнения, внял ее молитве, ибо лицо ее озарила полная безмятежность. Аликс оставалась такой прекрасной, что казалось, будто душа ее отправилась к Богу только вестницей чего-то, и что тело ждет, готовое принять ее снова, после исполнения некоей таинственной миссии. И так она была прекрасна, что Эдуард никак не мог на нее наглядеться и не верил, что эти уста, на которых он столько раз видел улыбку, уже не раскроются в вечной улыбке.
