Распространялся «Голос Родины» внутри СССР вполне свободно, но ограниченно — продавался преимущественно по гостиницам и киоскам Интуриста. Но заодно должен был по деликатным вопросам служить и для информации руководящей элиты. Поэтому продавался в Большом Доме (комплексе зданий ЦК КПСС), у соседей (в комплексе зданий КГБ СССР на Лубянке и в Ясенево), в МИДе и внешнеторговых организациях. Основной тираж, естественно, весь шёл за рубеж: в эмиграцию, как старую русскую «белогвардейскую», так и новую русскоязычную — еврейскую. Газета была прекрасно информирована, касалась закрытых тем (оттого её хватали нарасхват всё аппаратчики), не врала (за рубежом врать — сразу поймают и опозорят) и выполняла деликатные операции. Газета формально принадлежала общественной организа-
дли — Советскому обществу по культурным связям с соотечественниками за рубежом (обществу «Родина»). Председателем общества тогда, в 70-х годах, был президент дкадемии педагогических наук СССР, академик Всеволод Николаевич Столетов, а управляли обществом генералы — первый зам прожжённый функционер-аппаратчик ЦК, «член Европейского общества культуры» Георгий Васильевич Горшков — от ЦК КПСС, второй зам, отпахавший за кордоном в резидентах генерал, «старший научный сотрудник НИИ проблем управления» Николай Павлович Гусев — от КГБ. Партия, подчеркнём, выше.
Во главе издательского, газетно-журнального комплекса стоял милейший огоньковский публицист и чудесный обаятельный человек (что немаловажно при постоянных поездках к насторожённым эмигрантам) Олег Васильевич Куприн со звучной для эмиграции фамилией. Зам по ключевой пропагандистской газете — я. Зам по лощёному, с золотыми куполами и русскими красавицами в кокошниках, но беззубому «выставочному» журналу — Фролов. Мы с Фроловым, как нас строго предупредили в ЦК, непосредственно отвечали перёд ЦК за свои издания. Но «деликатные» конверты с закрытой информацией и ориентировками (белые от партии из ЦК КПСС, серые из КГБ) фельдъегеря приносили под расписку мне. У меня было Два кабинета — один в издательском комплексе на ул. 1905 года, другой в Большом Харитоньевском переулке на Чистых прудах. Машина, длинная, как сигара, была с гебешными номерами. Водителем был секретарь парторганизации автоколонны ГБ (присматривали крепко).
Куратором общества «Родина» был секретарь ЦК по Международным делам Пономарёв. Куратор газеты был выше — Второй секретарь ЦК, член Политбюро Суслов. С ним непосредственно решались заковыристые вопросы, по которым мы были не согласны с ведомством Андропова. Например, на тему запрещённого в СССР к любому упоминанию Солженицына с приглашением мною в авторы о нём авторитетного редактора массового журнала «Человек и Закон» Сергея Семанова. Или — с приглашением мною в редколлегию наряду с не вызывающей сомнений любимицей Брежнева Людмилой Зыкиной «острых», знаково русских фигур: академика Петрянова-Соколова, известного по его «назойливо русской» активности в ВООПИКе, и популярного, звонкого, открыто и неистово русского поэта Валентина Сорокина.
Я хотел ещё ввести в редколлегию архиепископа Питирима — редактора «Журнала Московской Патриархии» и главу издательского отдела Православной Церкви (неслыханный был бы прецедент — церковника в негласный орган самого ЦК КПСС! Я когда вечером позвонил Питириму о готовящемся закрытом «Решении», то он ушам не поверил, мигом ко мне домой примчался: «Да это же был бы великий прорыв!»).
Но Семанова отвергли по чисто формальному признаку, что он сам уже «высоко номенклатурный главный редактор». Сняли из редколлегии после некоторой борьбы и имя Питирима — «рано», политически ещё общественность не созрела до таких новаций. Договорились на том, что, мол, будет достаточно, что в совет общества «Родина» войдёт болеё умеренный митрополит Таллинский и Эстонский Алексий — он же управляющий делами Московский Патриархии Ридигер Алексей Михайлович (будущий Патриарх Алексий Второй). А вместо Питирима поддунули Петросяна — хоть одного «национала», чемпиона мира по шахматам. Смешно, но тут главным доводом бь!Л° то, что в уже утверждённом макете, который всем наверху страшно понравился, не нужно было делать серьёзных переделок — первая буква и количество букв совладали. Статьи Питирима же мы стали «лишь» (!) печатать в газете под портретом в рясе и с крестом.
Ни одного с «примесью» у нас ни в редколлегии, ни в аппарате не было. Здесь же сразу, во избежание диких домыслов, скажу про себя: звучит с «азиатчинкой» Байгушев Александр Иннокентьевич (отец Иннокентий из Сибири, из Иркутска), но по матери я — Прохоров, из коренной калязинской ветви знаменитой династии. Так что никаких «примесей» у меня в роду нет. Эмиграция внешняя и внутренняя — народ дошлый, и корни мои, конечно, сразу просветили. Что было мне на руку — возникло особое доверие, которое я, смею верить, никогда, как бы ни рисковал головой, не подводил. Ведь это про моих предков вспоминает в имевшейся у каждого эмигранта книге «История изнутри» Роберт Брюс Локкарт, организатор заговора трёх послов против советской власти: «Ранним утром (после выпивки с цыганами) миллионер Прохоров велел подать счёт, раздал щедрые чаевые. Поехали. Остановили свою машину около городового. Прохоров вынул кошелёк и дал рубль городовому, который звякнул шпорами и поклонился, положив руку на эфес своей шашки. Прохоров выпрямился во весь рост. Его глаза засверкали, и казалось, что он собирается скомандовать в атаку. «Боже, царя храни», — загремел он. «Боже, царя храни, — отвечал городовой, — и бей жидов». Мы поехали дальне. Нельзя сказать, чтобы Прохоров был юдофобом. По своим политическим убеждениям он был либералом, но
всю дорогу повторял: «Боже, царя храни» и «бей жидов» Таков был ритуал. Такова была дореволюционная традиция» (русское переиздание: История изнутри. — М.: Новости, 1991). В «Русской партии внутри КПСС», о которой я рассказываю, тоже большинство было либералами и ни в коем случае не юдофобами. Но каблуками, каюсь, щёлкали. Семанов вскинет руку с бокалом, вытянется, щёлкнет, а за ним всё. И громко марш хором: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам…» Таков был ритуал.
Но вернусь в «Голос Родины». Мой шеф и однокашник по знаменитой школе имени А.С. Пушкина — в ней большинство мечтало об МГУ или Институте военных переводчиков — элегантный, блестяще образованный Оле1 Васильевич Куприн (в школе он был золотой медалист, я — только серебряный) держался с генералами Общества подчёркнуто самостоятельно и даже несколько свысока. Мол, мы, контрпропагандисты, действуем умнеё и гибче, от нас больше пользы. Нам даже поручено присматривать от имени партии за ГБ. Поэтому в неприятные совместные посещения, было ли то — выбивать для газеты второе помещение, запускать типографию с трудным, капризным для нас тогда диковинным шведским офсетным оборудованием или — на съезд к неприкрыто враждебным эстонским националистам, Горшков и Гусев предпочитали ехать со мной. Куприн из-за этого меня немного ревновал. Приезжая из очередной загранки (он из Америки, Австралии, Бельгии, Франции не вылезал) и, рассказывая об установленных нужных контактах и задушевных банкетах, он — университетский друг редактора «Коммуниста» Ричарда Косолапова, чем он страшно гордился, постоянно перезваниваясь по вертушке, правительственной
