Образ неведомого мстителя, сочиненный Петром, развеялся как дым. Видимо — и даже несомненно — тут орудовала целая шайка дезертиров, которые где-то что-то украли и, удирая, истребляли друг друга. Преступление, совершенное en passant [24] над пастушкой, явно не имело ничего общего с их главным стремлением — скрыться с богатой добычей. Посмертный курильщик, валявшийся у дороги, был тоже одним из шайки, а те, кто еще оставался в живых после своих дьявольских злодейств, шагали где-то впереди, унося награбленное. Сколько их, трое, четверо или больше, Петр не знал и знать не мог; он видел свой долг просто в том, чтобы наказать убийц; если б он не считал это своим долгом, то жизнь его, вновь приобретшая, как нам известно, смысл, очень быстро этот смысл утратила бы. И он поспешил вперед.
Вскоре оказалось, что оставшихся в живых злодеев было не трое, не четверо или больше, как он предполагал, а всего двое, и они вовсе никуда не шагали, а топтались на месте, схватившись врукопашную и стремясь довершить начатое злодеяние, то есть убить друг друга. Петр уже издали расслышал грубые голоса, выкрикивающие ругательства, и треск оружия.
Он соскочил с коня и осторожно, чтоб не спугнуть бандитов, повел его под уздцы вдоль опушки леса — и через несколько шагов увидел: красные от усилий и ярости, негодяи лупили друг друга саблями, словно дубинками, нерасчетливо утомляя себя обезьяньими прыжками и ревом, злые, уродливые, озверелые и безмозглые, с безумными глазами.
— На, получай! — ревели они, пыхтя и хекая. — Я те покажу, свинья! — Сдавайся, трус!
— Держи карман шире, рыло!
Так рычали они, задыхаясь, и охаживали друг друга, не умея выразить свою жажду убийства ни более ловким обращением с оружием, ни более элегантными и ядовитыми оскорблениями. Глядя на эту безобразную драку, Петр невольно, не без меланхолии, вспомнил некоего благородного итальянского герцога, который в своей унылой мизантропии видел человека не Аполлоном Бельведерским, не «Давидом» Микеланджело, не Сократом, испившим чашу цикуты, чтобы исполнить закон своей страны, а именно таким вот: злой, глупой, полной ненависти обезьяной. Эти две обезьяны в солдатских мундирах были образом человека в его глубочайшей деградации и унижении, и схватка их была не единоборством двух хищников, а дракой двух обливающихся потом сумасшедших, бессмысленно завывающих в муках ненависти. Хорошо еще, что это отвратительное зрелище не могло длиться долго; сопенье и хрипы головорезов вдруг прервал вопль боли, прозвучавший на удивление чисто и человечно, и менее рослый из мародеров рухнул на колени с рассеченным плечом, упершись в землю обеими руками. Другой, о внешности которого не стоит упоминать, ибо через несколько секунд его не станет, добил его ударом сабли между лопатками, причем издал носом страшный звук, похожий на лошадиное ржанье; после этого, вытащив кривой нож, он срезал с пояса убитого кошелек. Но в ту же минуту из кустов вышел Петр и уложил негодяя точным выстрелом в середину лба.
Кошелек, который бандит любовно прижимал к сердцу, был набит золотыми испанскими дукатами, так называемыми пистолями; в ту военную пору, когда обычные серебряные монеты обесценились в десять раз, эти пистоли служили в Германии излюбленным платежным средством. Петр сунул кошелек в карман и, рассеянно размышляя о том, что в сущности бандит ушел от наказания, поскольку смерть настигла его в момент величайшего блаженства, когда он уже считал себя победителем над сотоварищами и хозяином общей добычи.
Так, размышляя об этом, Петр сел в седло и поехал дальше.
Нет нужды особо подчеркивать, что Петр не собирался оставлять себе бандитскую добычу; он думал обратить эти деньги на тех, кто нуждался в помощи и сострадании, чтобы таким образом хоть отчасти загладить беды, причиненные мародерами. Поэтому, въехав в город Кемптен, где рассчитывал переночевать, чтобы завтра проделать последний переход до Меммингена, он бросил один золотой дукат в шляпу нищего, который молил о милосердии, протягивая к нему свои искривленные, в болячках, руки.
Город Кемптен, или Камбодунум древних римлян, жемчужина долины реки Иллер, лежал — и до сих пор лежит — на левом берегу, на равнине, защищенной с запада белоснежным венцом гор. Город состоял из двух соприкасающихся, хотя и разделенных стеной, независимых частей; западная часть, называемая Старой, эта драгоценность на груди Швабского союза городов, была самостоятельным имперским городом и управлялась городским советом. Восточная часть, слывущая Новой, хотя ко времени описываемых событий и она уже насчитывала без малого девятьсот лет, подчинялась капитулу бенедиктинского монастыря святого Гавла, традиционно ненавидимый аббат которого являлся имперским князем, и служила столицей княжеского аббатства. Жители Старого города исповедовали реформатскую веру, монастырский Новый город строго хранил католицизм. Оба братских города, Старый и Новый, ненавидели и ревновали друг друга, управа Старого города делала все назло управе Нового и vice versa.[25]
Война лишь тенью своей коснулась обоих городов; войска императора находились от них на расстоянии двух дней скорого марша, однако здесь все чаще стали появляться мелкие группки вооруженных людей неизвестной принадлежности, которые, проезжая через оба Кемптена с севера на юг или с юга на север, останавливались здесь поесть-попить; и хотя они — пока что — вели себя дисциплинированно и платили исправно, все же внушали страх мирным гражданам, отчего возникали тревожные и неверные слухи, питаемые вдобавок ужасной вестью о семихвостой комете, появившейся над недальним Аугсбургом, равно как россказнями о мертвецах, встающих из гробов и пляшущих на своих могилах, предвещая конец света, об упырях и вурдалаках, завывающих в лесах в радостном предвкушении обильного кровавого пиршества.
Петр подъехал к трактиру «Золотые весы», самому лучшему и комфортабельному в Старом городе; однако трактирщик встретил его утверждением, что приезжие военные господа и дипломаты заняли его заведение до самого чердака, так что и местечка свободного не осталось: одному баварскому графу даже постелили на бильярдном столе, его свита ночует в сарае, под навесом кегельбана устроились на ночлег шестеро драгун, собственные работники разбили на заднем дворе палатку, чтобы уступить гостям свои постели, и так далее, и так далее. Петр, отлично знавший цену таким речам, резко объявил, что он не какой-нибудь нищий, чтобы выпрашивать местечко, где бы ему приклонить голову, и он не двинется отсюда, даже если придется изрубить в лапшу весь этот паршивый притон; после чего трактирщик, признав в Петре благородного кавалера, спорить с которым неповадно, доверительно прошептал ему:
