Поль Феваль - Горбун, Или Маленький Парижанин

Пероль и его подручные не знали кого слушать. Неистовство нарастало. Когда подошли последние номера, казалось, вот-вот начнется кровопролитие. Девятьсот сорок второй номер, тот, в котором было всего два с половиной фута, был уступлен за двадцать восемь тысяч ливров. Пероль громко захлопнул записную книжку и объявил:

— Господа, торги закрыты.

На миг воцарилась небывалая тишина. Счастливые обладатели клетушек ошеломленно переглядывались. Гонзаго подозвал Пероля и распорядился:

— Очистите зал!

В эту же секунды в дверях, ведущих из вестибюля, появилась еще одна группа — придворных, откупщиков, дворян; они пришли засвидетельствовать почтение принцу Гонзаго. Увидев, что место занято, они остановились.

— Входите, господа, входите! — пригласил их Гонзаго. — Сейчас мы отправим всех этих людей.

— Входите, — добавил Шаверни. — Эти добрые люди, ежели захотите, уступят вам свои приобретения по двойной цене.

— И совершат большую ошибку, — заключил Навайль. — Привет, толстяк Ориоль!

— А, так вот он где, Пактол!39 — бросил тот, отвесив глубокий поклон Гонзаго.

Ориоль был весьма многообещающий молодой откупщик. Среди прочих здесь были Альбре и Таранн, оба финансисты, барон фон Батц, благонамеренный немец, приехавший в Париж в надежде познать в этом городе все разновидности разврата, виконт де Лафар, Монтобер, Носе, Жиронн, все гуляки и распутники, все дальние родственники или уполномоченные дальних родственников Невера; принц Гонзаго созвал их на торжественный семейный совет, о котором упоминал господин де Пероль и на котором нам вскоре предстоит присутствовать.

— Как распродажа? — поинтересовался Ориоль.

— Неудачно, — холодно ответил Гонзаго.

— Ты слышал? — прошептал в укрытии Плюмаж. Галунье, стирая со лба крупные капли пота, сказал:

— Он прав. Эти петушки позволили бы ощипать себя до последнего перышка.

— Господин Гонзаго, вы потерпели неудачу в делах? — воскликнул Ориоль. — Да быть такого не может!

— Судите сами. Последние места я сдал одно за другим по двадцать три тысячи ливров.

— В год?

— В неделю!

Новоприбывшие воззрились на будущие клетушки и на тех, кто их приобрел.

— Двадцать три тысячи! — в совершенном изумлении повторяли они.

— Надо было начинать с это цифры, — сказал Гонзаго. — У меня было почти тысяча номеров. За сегодняшнее утро я получил бы чистыми двадцать три миллиона.

— Но это же безумие!

— Да. Но это только начало, мы еще не то увидим. Сперва я сдал двор, потом сараи. Сейчас у меня остались только мои покои, но, черт возьми, у меня большое желание переселиться жить на постоялый двор.

— Кузен, — предложил де Шаверни, — по нынешним ценам я готов уступить вам свою спальню.

— Чем больше нехватка мест, — продолжал Гонзаго, стоя в кругу новых гостей, — тем сильней возрастает лихорадка. А у меня уже ничего не осталось.

— Поищи, кузен. Доставим удовольствие твоим гостям и проведем небольшие торги.

— Да нету ничего, — отвечал Гонзаго, но, подумав, воскликнул:

— А! Есть!

— Что? — послышалось со всех сторон.

— Собачья будка.

В группе придворных раздался хохот, однако торговцы не смеялись. Они задумались.

— Господа, вы полагаете, я шучу, — заявил Гонзаго, — а я готов держать пари, что стоит мне захотеть, и я получу за нее, не сходя с места, десять тысяч экю.

— Тридцать тысяч ливров за собачью будку! — раздался недоверчивый голос.

Придворные вновь расхохотались.

Но вдруг между Навайлем и Шаверни, которые хохотали громче всех, протиснулась странная голова с чудовищно всклокоченными волосами — голова горбуна. Тонким, надтреснутым голосом горбун объявил:

— Беру собачью будку за тридцать тысяч ливров!

Горбун, несомненно, был умен, хотя он и согласился на эту ни с чем несообразную цену. У него был острый, колючий взгляд и крючковатый нос. Чуть приметная улыбка, таящаяся в уголках, свидетельствовала о дьявольской хитрости. Одним словом, то был настоящий горбун.

Что же касается самого горба, то он был весьма изобилен и чуть ли не подпирал затылок. Подбородок горбуна почти утыкался в грудь. Ноги у него были уродливые, кривые, но отнюдь не тонкие, что, по общему мнению, является обязательным признаком всякого горбуна.

Странное это существо было одето в черный костюм весьма пристойного вида, манжеты и жабо из плоеного муслина сияли безукоризненной белизной. Все взоры обратились к нему, но, похоже, это его ничуть не смутило.

— Браво, мудрый Эзоп!40 — воскликнул Шаверни. — Мне кажется, ты отважный и ловкий спекулятор.

— Достаточно отважный, — ответил горбун, пристально взглянув на маркиза, — а вот ловкий ли, это мы увидим.

Его тонкий голосок прозвучал скрипуче, как детская трещотка. Все вокруг повторяли:

— Браво, Эзоп! Браво!

Плюмаж и Галунье уже ничему не удивлялись. Ошеломленные, они молча стояли, и вдруг гасконец тихо спросил:

— Дорогуша, а мы никогда не были знакомы с этим горбуном?

— Насколько я помню, нет.

— Силы небесные! Мне кажется, я где-то видел эти глаза. Гонзаго тоже с исключительным вниманием разглядывал горбуна.

— Друг мой, а вам известно, что здесь платят наличными? — осведомился он.

— Известно, — отвечал Эзоп, потому что с этого момента у него не будет другого имени, кроме того, которым окрестил его Шаверни.

Он извлек из кармана бумажник и вручил господину де Перолю шестьдесят государственных казначейских билетов по пятьсот ливров. У этого человечка была настолько фантастическая внешность, что все, казалось, ждали: вот сейчас эти билеты превратятся в сухие листья. Однако с ними ничего не произошло.

— Расписку, — потребовал горбун.

Пероль выдал ему расписку. Эзоп сложил ее и сунул ее в бумажник, туда, где до этого лежали государственные билеты. Щелкнув по записной книжке Пероля, он объявил:

— Превосходная сделка! До свиданья, господа! — и учтиво отвесил поклон Гонзаго и его свите.

Все расступились, давая ему пройти.

Кое-кто еще смеялся, но у многих пробежал по спине необъяснимый холодок. Гонзаго стоял в задумчивости.

Пероль и его подчиненные начали освобождать залу от покупщиков, которые уже мечтали, чтобы поскорее наступило завтра. Друзья принца все посматривали на дверь, за которой скрылся странный горбун в черном.

— Господа, пока не подготовят залу, прошу вас проследовать в мои покои, — пригласил Гонзаго.

— Пора! — изрек за занавесом Плюмаж. — Сейчас или никогда. Пошли!

— Я боюсь, — ответил робкий Галунье.