Монклар глядел на сына, как на некое чудесное явление.
— Дай-ка я на тебя погляжу… — твердил он. — Ты все так же чисто, весело смеешься? Я знал, что ты жив… я слишком много думал о тебе… А ты про меня когда-нибудь вспоминал? Какой ты вырос большой и сильный! Не поверить… А кто тебя вырастил? Ну-ка! Я хочу знать, что за славные люди вырастили тебя… Я их озолочу…
Лантене машинально ответил:
— Одна цыганка со Двора чудес… зовут Джипси…
— Джипси! — во всю мочь вскрикнул великий прево.
Он вскочил и бросился прочь, даже не думая, что оставил сына в цепях, в три прыжка проскочил всю лестницу, пробежал через караульную, через двор… Ум его словно огнем озарило.
Он понял, откуда несчастье всей его жизни!
— Джипси! — твердил он. — Лишь бы не ушла отсюда!
Нет — она никуда не ушла.
Через мгновенье он выбежал к ней, схватил за руку и, ни слова не говоря, потащил за собой.
Когда же он втащил ее в кабинет, то спросил:
— Что, цыганка, ты все еще хочешь видеть, как умрет Лантене?
— Я, монсеньор, — ответила она осторожно, — по-прежнему прошу милости для него.
— Милости? Поздно уже! Он мне не достался!
— Он убежал! — в ужасе воскликнула цыганка.
— Хуже! Он умер!
Тут цыганка поняла (то есть подумала, что поняла), что с великим прево.
— Умер… — повторила она за ним. — Умер? Но как?
— Говорю тебе: он мне не достался! Убил сам себя!
— А вы уверены, он точно умер?
— Говорят тебе — умер! — сказал Монклар и побледнел.
— И никак его не оживить?
— Никак! Врачи уже пробовали.
Джипси разразилась мрачным хохотом и с яростным видом подошла ближе к Монклару.
— О другой, — пронзительным голосом выкрикнула она, — о другой я мести мечтала!
— О чем ты, безумная старуха?
— Я-то не безумная! — отозвалась она. — Не того я хотела… но пускай хоть так! Так говорите, монсеньор, он умер?
— Да, здесь, у меня в подземелье.
— И это вы его туда посадили?
— Я.
— Так вы его и убили! Вы! Вы!
— Да, это я.
— Ну так знай, несчастный! Знай же, что этот юноша… Лантене… У тебя были жена и сын! Я просила тебя пощадить плоть от плоти моей! А ты меня не пожалел! Это я украла твоего сына — слышишь? Я! Я его вырастила! Сделала из него разбойника и вора! Я науськивала его на тебя! Лантене, великий прево, и есть твой сын! Иди теперь, обними его, плачь над его трупом!
— Ах ты, чертова ведьма! Не удалась тебе своя месть. Умри теперь от бешенства, как я чуть не умер от горя! Он жив! И будет жить!
У цыганки глаза чуть не вылезли из орбит. Из груди готов был вырваться крик — и не вырвался. Она упала прямо навзничь, как подкошенная.
Уже не обращая на нее внимания, Монклар помчался в подземелье…
* * *
Несколько минут цыганка пролежала без чувств. Без крика, без слова, пошатываясь, она направилась к двери. Ее здесь заперли? Нет! Дверь была отперта.
Джипси спустилась вниз, прошла через двор. Ее выпустили беспрепятственно: стража видела, как она входила вместе с великим прево, а никаких распоряжений насчет нее не отдавалось.
На улице она с облегченьем вздохнула. Повернувшись к дому, она метнула на него ненавидящий взгляд, погрозила ему кулаком, шепнула:
— Еще не все кончено!
И нырнула в глубокое море Парижа.
Монклар стремительно помчался в подземелье к Лантене, все время твердя про себя:
— Нет сомнений! Это действительно мой сын!
Твердил так упорно, что это, быть может, уже начиналось безумие…
Теперь он плакал. Бросившись к Лантене, он крикнул:
— Иди ко мне!
Лантене только показал ему оковы.
— Трижды безумец! Я велел заковать своего сына и даже не подумал освободить!
Подняться в караульную, схватить ключи от кандалов, в два отчаянных прыжка вернуться вниз — на все это у Монклара ушло несколько секунд.
Он попытался открыть замки. Но руки у него чересчур дрожали.
— Погоди, погоди минутку, видишь, замок заржавел…
Два огромных замка отпер сам Лантене. Цепи упали со страшным звоном. Два тюремщика бегом спустились вниз и встали в дверях застенка.
Монклар, увидев тюремщиков, пошел на них с кинжалом в руке.
— Кто вас сюда звал? — грозно крикнул он. — Еще шаг — заколю, как собак!
Растерянные, тюремщики в ужасе убежали. Монклар вернулся к Лантене, взял его за руки:
— Бедные твои ручки… Очень тебе было больно?
— Да нет, отец, пустяки…
— А тут-то выше! Все изранено, все искалечено! Что за проклятые кандалы!
— Неважно, батюшка, неважно…
— Батюшка! Как отрадно слышать, когда так тебя называют! Двадцать с лишним лет — слышишь? — двадцать с лишним я этого слова не слышал! А уж как я этого ждал! Как старался вообразить себе твой голос!
— Бедный батюшка!
— Ну что же, скажи мне — ты думал хоть иногда об отце? Старался вспомнить его? Как ты, должно быть, страдал…
— Страдал, это правда, — ответил Лантене. — И как раз от того, что ничего никак не мог вспомнить…
— Пошли… нет… побудем еще немного здесь. Ведь здесь я и нашел сына! Сына! Господи! Уж мало ли я плакал! Но ты, сынок, не появлялся…
— Иногда в моем уме как будто что-то вспыхивало… казалось, я найду эту нить, распутаю клубок воспоминаний… И вот во дворе оно и случилось: воспоминания проснулись одно за другим… Чугунный фонарь… Потому что однажды — помнишь, отец? — однажды ты что-то мне дал, какую-то игрушку, не помню… и она зацепилась за этот чугунный фонарь…
— Помню, помню… волан… воланчик с красными перьями…
— Верно, верно! Я помню, там было что-то красное…
— Говори еще! Говори!
— Один солдат его отцепил… а фонарь так и остался у меня в глазах.
— Подумать только, а в прошлом году я чуть было не велел его убрать!
— Батюшка, я все равно узнал бы… Есть и другие приметы…
— Да и как бы ты не узнал, что старый отец твой здесь! Так непременно должно было быть — слышишь ли? Но как же ты хорошо говоришь! Так свободно, изящно…
— Это вам по-отцовски кажется, батюшка…
— Нет-нет, это верно… Как будто ты получил образование… Кто тебя учил? Какой почтенный, добрый человек позаботился о твоем воспитании? Ведь не эта же ужасная ведьма…
Лантене побледнел, вся его радость вдруг испарилась. Он чуть было не произнес имя Этьена Доле — но он был человек благородный и скорби свои хранил при себе.
Но тут Монклар все с той же быстрой переменчивостью мыслей, что замечалась в его действиях и словах с тех пор, как он первый раз вошел в застенок, воскликнул:
