— Что–то это я, расквакалась. Живем, как живет теперь большинство русских людей. Спасибо хоть, что не замерзаем, как в Приморье. Там, говорят, губернатор Наздратенко из двенадцати шахт одиннадцать закрыл. Одну шахту оставил, очевидно для отопления дома своего и загородной виллы.
— Да, это так. Его за такую доблесть министром назначили. Такая она теперь, власть у нас.
Курицын решил сменить минорный тон:
— А давайте–ка чай заделаем! А?.. Не возражаете?
И, не поднимаясь с кресла, сказал:
— Доставайте–ка из холодильника мои припасы.
Держал он в кабинете все необходимое для угощения приятелей, и даже если бы залетела к нему важная персона из министерства, а то и заезжий иностранец, — они в былые времена к нему частенько наведывались, — он и такого бы угостил с широким русским размахом. Только важные теперь заглядывали все реже, а в последние два–три года и совсем не появлялись, однако и теперь он умудрялся пополнять свой холодильник.
Поля не относилась к числу важных, а потому и не знала, где у начальника цеха холодильник. Ходила по кабинету, искала.
— Не вижу у вас холодильника. Может, он в комнате отдыха?
— Комната отдыха? Откуда ей взяться в скромном кабинете начальника цеха?
Поля оглядывала стены. Дверей в другое помещение не находила. А Курицын ликовал от тайной радости. В этом человеке сидел маленький шалун, любивший всех озадачивать, со всеми играть в прятки. И этот шалун, видимо, не покинет его до старости и будет вечно веселить хозяина, его приютившего.
Полина искала; она начинала нервничать и раздражаться, а хозяину кабинета становилось все веселее.
— Да нет у вас никакого холодильника!
— Нет холодильника? А как бы я жил без него? Как бы принимал столичных чиновников, которые во времена оные толпились у меня в приемной, а если ко мне дама залетит юная и очаровательная, как вот теперь?..
— Да ладно вам, не вижу я тут холодильника. И двери в комнату отдыха я тоже не вижу.
Курицын нехотя поднялся с кресла, подошел к стене, и она бесшумно «раскололась», расползлась по сторонам.
— Прошу, сударыня!
Поля вошла в просторную комнату, в которой не было окон, но свет автоматически включился. Роскошь обстановки ее поразила: столы, шкафы, ковер, два дивана. И — кресла. Они отличались какой–то особо дорогой выделкой. В них можно утонуть и проспать ночь или весь день.
— Ну, вот, а говорите — комнаты нет. Теперь покажу вам холодильник.
Вернулись в кабинет, Курицын сел за свой письменный стол и нажал кнопку на телефонном аппарате, который сделан по его чертежам. Справа из чрева стола выплыл небольшой ящик, сиявший синеватым титановым покрытием.
— Ну, а это вам что — не холодильник?
Через десять–пятнадцать минут они уже пили чай, и были на столе хлеб, колбаса, печенье, варенье.
Показывая на все это роскошество, Курицын говорил:
— При этом заметьте: как и все рабочие моего цеха, все шесть лет не получаю зарплату.
— Говорят, у вас жена богатая?
— Что верно, то верно, да только с жены моей, как с паршивой овцы: клок шерсти не сдерешь. Она живет у тетки в Вене, а теперь, видно, и сын туда подался.
— Вы говорите: видно. Так что же — не знаете, уехал он в Вену или не уехал?
— Представьте — не знаю. Такая у меня семейка. Шрапнельцеры! Одно слово.
Больше они на эту тему не говорили. Курицын выгреб все припасы из холодильника, сложил их в черный целлофановый мешок, сказал:
— А теперь домой, подвезу вас на машине.
Сидя за рулем, спрашивал:
— А скажите, Поля: на что вы все–таки живете?
— Поступлений у нас ниоткуда нет. Вы знаете, что мама преподавала в университете, но после того, как написала книгу по новейшей истории, по самой новейшей, то есть об эпохе Ельцина, и сказала там всю возможную правду, ей перестали планировать лекции. На кафедре она числится, но работы ей не дают. Ректор сказала, что не позволит к науке примешивать политику. На нервной почве у мамы развилась болезнь ног, она сейчас едва передвигается по квартире. Живем на пособия для детей.
— Но муж–то ваш… Должен же он помогать детям!
— Мужу самому нужна помощь. Пьет он по–черному. Все ценные вещи из квартиры перетаскал.
С минуту ехали молча, а потом Полина, словно бы спохватившись, сказала:
— Если зайдете к нам, не заводите с мамой разговоров на еврейскую тему. Боюсь, огорчить вас может.
— Это почему же?
— Не любит она евреев, больной это для нее вопрос.
— А я… по–вашему, люблю их до беспамятства?
— Не знаю, но… породнились все–таки. Сами же говорите: Шрапнельцеры.
Курицын помрачнел при этих словах, сбавил скорость и ехал так, что все его обгоняли. Поля, сама того не желая, коснулась самого больного места в душе Тимофея. Женитьбу на Регине он считал трагической ошибкой молодости. Регина оказалась чужим, чуждым и даже враждебным человеком. Она отравила всю его жизнь, превратила в пытку и заслонила своей черной тенью весь мир и, главное, любовь к женщине. Кого бы он ни встретил, в каждой видел сатанинское начало, одну только способность возражать, осмеивать, выставлять все в черном свете. Он только в последние три–четыре года, когда она стала от него отдаляться, потеплел душой к женщинам, чутко улавливал доброту и нежность, наслаждался внешней красотой. Полина пришла из института на завод, и Барсов попросил поместить ее в цехе. Стояла перед ним юная, веселая, с горящими васильковыми глазами. Не назовешь красавицей, а свет изнутри идет такой, что можно обжечься. Барсов сказал: «Ты там того, не смущай молодую даму. Она замужем». Он не смущал, но смущался сам. С Региной в то время уж совсем отношения разладились, он на женщин теперь смотрел по–иному, с едва осознанным, но глубоко волновавшим его интересом.
— Да, да — вы правы, этот факт печальный из моей биографии не вычеркнешь. И так же справедливо, что мужики, породнившиеся с евреями, не любят антисемитских разговоров, зверем смотрят на каждого, кто хоть на грамм их «недолюбливает». Мозг и душа у этих людей помрачнены, они готовы отдать весь мир, и мать, и отца, и род, произведший их на свет, лишь бы только слова худого не сказали о евреях. И людей таких большинство, — их, пожалуй, из сотни девяносто девять экземпляров наберешь. И только уж очень высокие души, только сердца честные и великие вначале думают об Отечестве своем, о народе, государстве, а уж потом о тех, с кем они породнились. Но нет, Поля, я хоть и породнился с этой бесовщиной, но сам–то бесом не стану. Народ свой любезный, мать-Россию на поругание никому не отдам. Землю, меня породившую, беречь буду, и все, что на ней копошится, в лупу рассмотрю и отсортирую, что на пользу ей идет, а что и во вред. И всему вредоносному бой объявлю беспощадный. Вот такая моя философия.
