Через пролом в стене в комнату прошел Мануэль Диас, ведя Липтона на веревке.
— Отдай его Сию и проверь, все ли в порядке с фронта, — приказал Батхерст, поднимаясь на ноги. Затем он подошел к дыре, откуда еще сочился дым и крикнул: — Том, ты где там?
Из темноты появилось лицо бородача.
— Ты чего? — спросил Батхерст.
— Ларри! Ларри… мертв! Когда мы отпрыгивали, он споткнулся, и его разорвало на куски!
Том «Веревка» трясся от плача. Вдруг он увидел Литтлфорда и встал будто вкопанный.
— Это и есть Док?! Ну, сволочь!..
— Оставь! — приказал Бенджамен. — Заберите с Сием эту каналью!
Он указал на Липтона, который уже дрожал от страха.
— И чего с ним делать? — спросил Том.
— Повесьте на галерее.
Когда они остались с Литтлфордом одни, Батхерст поднял с пола один из пистолетов и уселся на том же стуле, на котором сидел раньше. Литтлфорд, не сменивший позы, глядел ему в лицо с той же заинтересованностью ученого, исследующего червяка. Никакого страха в этом взгляде не было. Где-то минуту они молчали.
Только лишь когда доходящие откуда-то, из-за дверей, через коридор, умоляющие вопли Липтона сменились хрипом смерти — кратким, словно ножом обрезанным, Батхерст открыл рот.
— Теперь понял, мальчик?
— Понял, только не издевайся, не следует пинать мертвеца. Я имел право так обращаться к тебе, поскольку я вдвое старше тебя. Почему ты выбрал именно меня?
— Совершенно случайно. Я освободил девушку, которую твои люди тащили в публичный дом, и пообещал ей, что освобожу город от твоего присутствия.
Ученый глянул с таким изумлением, как будто проспиртованный червяк ожил.
— Обещал! Добрый поступок, так? Неужели ты не понимаешь, что все это бессмысленно? После меня появится кто-то другой, возможно, еще хуже — тут ничего поделать нельзя. Королей можно свергнуть, гораздо реже — уничтожить королевства, но те, кто отбрасывает скипетры, как правило, заменяют их палками. Столько крови, чтобы черное поменять на угольное! А ты дал обещание! Проститутке! Нет, я не беру свои слова обратно. Ты глупец! Удачливый глупец! У тебя был один шанс из тысячи. Дуракам везет, в этом твой козырь. Так что будь поосторожнее во время экспедиции за золотым руном, и никогда не рассчитывай на столь хрупкую вероятность, как сегодня. Я устал, кончай уже. Ты не позволишь мне выпить вина? Дай-ка мне бутылку, вон ту, широкую. Благодарю.
Батхерст выполнил его просьбу. Пора было заканчивать, нельзя слишком затягивать и противостояние в зале пивной, но что-то его удерживало. Интерес к этому человеку, у которого победа, столь быстро превратившаяся в поражение, не отобрала стоического спокойствия?…
— Тебе уже не жалко, что ты не проживешь эти тридцать лет? — спросил он у Литтлфорда.
— Нет. Я прожил более сорока, но за это время пережил столько, что большинство из вас не пережило бы и за двести. Над всеми вами кто-то стоит, даже у монарха есть Бог, а надо мной никого не было, поскольку в Бога я не верю. Я был более абсолютным повелителем, чем Генрих VIII и Людовик XIV. У меня были самые старые вина, самые лучшие лошади и самые красивые женщины. Я, сынок, просто жил намного быстрее. Власть, которой обладал я, исключает ожидание, мои приказы исполнялись немедленно. Каждый из вас ухаживает за женщинами, которые ему нравятся, но не всегда с успехом, ведь так?
«Весь вкус именно в этом ухаживании», — подумал Батхерст, но ничего не сказал, поэтому Литтлфорд продолжил:
— Я же попросту указывал пальцем, и мне ее приводили. Разыскиваемая до нынешнего дня дочь одного итальянского аристократа жила со мной в этой комнате три месяца.
— И что ты с ней сделал? — спросил Бенджамен.
— Убил, когда она мне надоела. Устроенный вами взрыв должен был хорошо перетрясти ее косточки.
Батхерст почувствовал, что его любопытство перерождается в ярость.
— Тебе не следовало говорить мне об этом!
— Это почему же? — с трудом прошептал Литтлфорд, сползая по спинке кресла.
— Потому что сначала я хотел тебя пристрелить, но теперь выберу другую смерть. Вставай! — рявкнул Бенджамен.
— А вот и не выберешь, сынок, ничего… не выберешь… ты просто… удачливый… глупец. Удачливый… так… но дурак… она тоже… она тоже выпила это вино… и тоже не… не страдала… так почему же… ты… хочешь…
Его голова упала на грудь, Литтлфорд застыл. Батхерст какое-то время еще глядел на труп, потом вылил вино на ковер и вышел.
В самом зале царило напряженное молчание. Юзеф, Том, Парвис и Мануэль стояли на столах с револьверами в руках; Матеуш у входной двери; Браун на стойке, среди бутылок с араком, ирландским портером, шотландским виски и английским джином, валившим на пол быстрее самой крепкой водки, и в те времена столь же популярным, как во Франции абсент. Под стенами торчали люди Дока с поднятыми вверх руками.
— Все в порядке, ребята, уходим! — скомандовал Бенджамен. — А вы…
Он еще хотел сказать пару слов перепуганным бандитам, но, повернувшись, краем глаза увидел открывающуюся дверь и спину Матеуша. Изо всех сил он крикнул:
— Верниииись!!!
Но было поздно. Поляк переступил порог, неожиданно остановился, словно грудь его встретила невидимый барьер, после чего упал навзничь с простреленным лбом. Ригби снова не промахнулся.
— К двери не подходить! — с бешенством в глазах заорал Батхерст. — Я же говорил, что никто не может выходить раньше меня или Юзефа! Проклятие! Ну почему этот дурак не послушался?!..
Он был взбешен. Не только глупой смертью поляка, но и опасаясь того, что когда Ригби узнает, что снова случайно застрелил невинного, он снова сбежит мыть полы в церкви.
Он указал рукой на задний выход:
— Туда, Юзеф! Вытащите тело Метью, мы заберем его с собой и похороним.
Прежде чем дверь закрылась, поляк спросил:
— А что с этой бандой, сэр? Их нельзя так оставлять! Или бросятся за нами, или нападут на улице.
Батхерст обвел взглядом зал и у него родилась страшная мысль. Он хотел ее отбросить, но она все время возвращалась. Бенджамен сомневался, потрясенный ужасным замыслом, но время шло и требовало решения… Да, он поступит именно так, по-другому просто нельзя. Память, словно чуткая любовница, вовремя подсказала фрагмент монолога датского принца:
Теперь пора ночного колдовства.
Скрипят гроба и дышит ад заразой.
Сейчас я мог бы пить живую кровь,
И на дела способен, от которых
Отпряну днем…[120]
Он повернулся к поляку и с жесточайшим спокойствием, которым наполнили его слова Гамлета, сказал:
