Комендант, услышав такой ответ, промолчал и не сказал венгерцу ничего более, а через некоторое время, призвал венгерца к себе в дом и, в нарушение обычая, посадил за один стол с собою. Нилов, говорил отец, хотел посмотреть, каков будет его гость, когда сильно захмелеет. Но гость пил наравне с бывалым комендантом, однако пьянел много меньше хозяина.
Из дальнейшего рассказа отца Ваня понял, что венгерец показал себя человеком скромным, но вместе с тем хорошо знающим себе цену. Он держался свободно, однако в этом не было ничего, что говорило бы о развязности, а скромность его и почтительность не имели ничего общего с заискиванием или робостью. «Редко, когда случалось, — добавлял потом комендант, вспоминая первую застольную беседу с венгерцем, — чтобы и я и все другие одинаковым образом оценили какого-либо нового ссыльного, а здесь в один глас сошлись на том, что перед нами человек благородный, за доброту свою и товарищество пострадавший».
Неизвестно, так ли все это в точности обстояло на самом деле или господин капитан кое-что примыслил потом, известно только, что к концу застольной беседы радушный хозяин уже плохо понимал, о чем говорит ему его необычный гость. Однако на следующее утро, припомнив все происходившее за столом, Нилов пришел к выводу, что новый ссыльный не чета прежним.
Хотя комендант сам не очень-то знал грамоту, но природный ум и житейская сметка подсказали ему, что венгерец для поселка — сущий клад: за один вечер капитан узнал от него столько, сколько, бывало, не узнавал и за год проклятой гарнизонной жизни.
В эту-то пору как раз и случился в Большерецке Ванин отец. Нилов позвал его к себе и, как всегда у него водилось, за чаркой водки спросил у ичинского попа, стоит ли отдать венгерцу в обучение своего Гришку.
— Не будет ли в том большого греха, что отдам мальчонку в обучение басурману? — спросил у отца Алексея капитан.
— Иной православный хуже любого басурманина, — сразу же распалившись и непонятно отчего раздражаясь, ответил Нилову отец Алексей, вспомнив, каково было ему учиться у православных единоверцев в иркутской бурсе, И тут же смекнул, что не худо бы попросить у Нилова дозволения прислать на учение и своего сына Ивана.
Не откладывая дела в долгий ящик, за неизменной чаркой, он обо всем с Ниловым и договорился.
Уезжая из Большерецка, отец Алексей даже радовался, что все эдак славно обернулось. Неожиданный разговор с комендантом, оказавшийся таким удачным, помог ему избавиться от давних забот и дум, которые сильно его беспокоили и печалили. А беспокоило отца Алексея, что сын его, живя в ичинской глухомани, может остаться неучем и ничего хорошего в жизни не узнает и не увидит…
Ваню отец любил сильно, и добра ему желал так, как сам понимал это добро, но всякий раз, когда думал он, что пора бы мальчику ехать учиться в бурсу, вспоминались гнусность и тяготы бурсацкой жизни, и сердце его сжималось. Он представлял себе своего Ванятку голодным, плачущим, избитым и откладывал поездку.
А время шло, и оставлять сына недорослем тоже не хотелось. Поэтому-то так обрадовался отец Алексей, когда узнал, что в Большерецк привезли ссыльного, который мог бы научить Ванятку всему, что необходимо для поступления прямо в семинарию.
К тому времени, о котором идет речь, Ваня выучился читать и писать, знал немногие церковные книги, научился счету. Во всем же прочем он ничем не отличался от своих сверстников, живших вместе с ним в деревне: так же, как и они, помогал старшим в работе, с малых лет рыбачил и охотился, стрелял из лука и из самопала не хуже другого взрослого, умел читать следы на снегу лучше, чем другой грамотей книгу, и при любом дожде и ветре мог разжечь костер. Суровый климат Камчатки научил мальчика легко переносить и жару, и мороз, а простая трудная жизнь — не бояться тяжелой работы. Ваня был неприхотлив: ел, что дадут, и так крепко спал на лавке, подстелив старый полушубок, будто не рваная овчина была под ним, а толстая пуховая перина.
Думая об отправке сына в Большерецк, отец Алексей не боялся, что Ване будет трудно на новом месте. Единственно, чего он опасался, что мать, как и подобает попадье, женщина крайне набожная, испугается греха и не согласится отпустить мальчика к еретику в обучение.
Однако мать, хотя и смотрела на Ваню все эти дни печальными, полными тревоги глазами, все же понимала, что не сидеть же мальчишке целый век дома. Да и ей бурса казалась испытанием еще более горьким, чем поездка в общем-то недалекий Большерецк.
И она, поплакав немного да попричитав, по обычаю, перед отъездом, благословила сына в дорогу.
в которой читатель легко преодолевает четыреста верст пути, на одном из ночлегов узнает, за что вырезали язык камер-лакею Турчанинову, а приехав к месту назначения, узнает, почему галиот «Святой Петр» не дошел до Алеутских островов
Через десять дней после разговора с отцом Ваня выехал в Большерецк. От Ичинска до Большерецк а было без малого четыреста верст. В прошлом году, когда мальчику довелось впервые побывать в Большерецке, он добирался до него морем. Морем же возвращался, обратно. Теперь идти морем было поздно. В начале осени погода на Камчатке портится, над водой повисает густой холодный туман, шторма сменяют друг друга. Даже бывалые мореходы на больших кораблях стараются в эту пору не искушать судьбу и ее испытывать крутой норов Пенжинского моря.
Вместе с Ваней в Большерецк ехал казак Никита Черных, Как раз перед самым отъездом Вани из Ичинска он заночевал в их доме, возвращаясь в Большерецк из Гижиги, далекого северного села, лежащего чуть не в тысяче верст от Ичинска. Ездил Никита в Гижигу по приказу Нилова к жене и дочери коменданта: отвозил письмо, деньги да несколько связок мягкой рухляди — соболей и песцов.
И дочь коменданта и жена подарками остались довольны, в ответном письме похвалили Никиту за честность его и расторопность, а также приписали, что все у них слава богу.
Черных таким оборотом дела остался доволен, ехал обратно веселый и сразу же согласился взять с собою в Большерецк Ваню.
Однако Ванин отец долго отказывался от предложения казака. Мальчик тогда не понял, почему отец не хочет отпускать его с Никитой. Потом только Ваня узнал, что отец Никиты, сотник Иван Черных, славился на всю Камчатку великим мздоимством и жестокостью, и, если бы не помер он от оспы в позапрошлом году, не сносить бы ему головы — нашла бы его камчадальская стрела. Туземцы на Камчатке, хотя и были народом мирным, все же терпели до поры до времени, и, кто знает, не свели ли бы они счеты с сыном ненавистного казачьего сотника. Поэтому-то побаивался отец Алексей отпустить Ваню в не близкий путь с Никитой Черных.
