Ольга Елисеева - Последний часовой

Александр Христофорович кивнул.

– Вам следует изложить все, что вы знаете, на бумаге. Ответить чистосердечно.

– Я хочу написать сестрам, – попросил Захар.

– Это не возбраняется.

По лицу арестанта пробежала тень удивления. Он перевел вопросительный взгляд на Чернышева, но тот демонстративно отвернулся.

– А скажите… – В голове у Бенкендорфа мелькнула неожиданная мысль. – Это в вашей семье принят майорат?

– Протестую против данного вопроса! – Будущий военный министр подскочил с места.

– Почему? – удивился Александр Христофорович. Он начинал постигать суть происходящего.

– Уведите, – генерал-адъютант торопливо махнул рукой охране.

Часовые шагнули к ротмистру. Тот, погромыхивая ручными кандалами, двинулся к двери. Кто надел на него эти украшения? Вроде бы арестант ведет себя пристойно? Бенкендорф бросил быстрый взгляд на Александра Чернышева. С каждой минутой на душе становилось все гаже.

– Что вы себе позволяете? – взвился тот. – Как вам только в голову пришло оспаривать мои решения?

– Вы полагаете, я не знаю, что такое майорат? – холодно осведомился Александр Христофорович. – У графов Чернышевых четыре дочери и один сын. Владения нераздельно передаются старшему по мужской линии. Если Захара осудят, кто станет наследником? Дальняя родня?

Бенкендорф не позволил себе больше никаких намеков. Но его визави побагровел:

– У вас нет доказательств. Говорю вам ясно: остерегитесь. Вы выгораживаете дружков. Носите передачи Волконскому. Еще неизвестно, по какую сторону стола вам следовало бы сидеть!

Карета прогромыхала по деревянному настилу крепостного моста и свернула к домику коменданта. Было уже почти темно. В окнах горели свечи.

– Мужайтесь.

Княгиня не услышала слов Орлова. Она вошла внутрь, и почти тотчас доставили под стражей Волконского. В первый момент он показался ей кем-то другим. Оброс. Осунулся. Глаза ввалились. В кудрях, вечно торчавших проволокой, седые нити. Ее Сергей. Ее идол! Мари вцепилась глазами в лицо узника, стараясь вырвать из этой плоской, меловой маски прежние черты. Ее муж? Дурная шутка. Такой старый. И такой жалкий.

Сели за стол. Серж неловко, боком протиснулся на стул, почему-то не отодвинув его. Потом полез в карман горохового сюртука, все молча, достал оттуда скомканный, нечистый платок и, явно стесняясь и платка, и собственного вида, протянул ей.

Мари была к этому готова, вынула свой шелковый, с вышивкой и вложила в задрожавшие пальцы мужа. Боже, какие у него холодные руки! Влажные от волнения.

– Машенька, я погиб, – с неожиданной твердостью произнес князь. – Тебе надобно думать о ребенке. Уезжай.

– Серж…

– Я написал духовное завещание на имя сына. Надеюсь, государь не откажется его утвердить.

При этих словах Алексей Орлов, стоявший у двери, важно поклонился.

– Мои родные будут тебя путать. Помни твердо: вы с Николино – единственные наследники моего состояния. Положись на Александра, он способен вырвать язык изо рта у живого дракона, без гроша вы не останетесь.

Мари была поражена. Муж говорил не о том. А она сама не смела его расспрашивать. Все взоры были обращены на них. Под этим тягостным игом самые естественные слова не шли на ум. Язык казался пудовым. Серж попытался обнадежить ее на счет будущего, но делал это без убеждения, и его неуверенность только передалась молодой женщине.

Теперь уж она твердо знала, что это ее муж. Все чужое в его лице изгладилось, стушевалось. Проступило прежнее – не забытое, но еще не успевшее стать родным. Ее властно потянуло к нему. Жалость кипятком обожгла сердце. Впервые за год супружества оказалась пробита стена. Удивительное дело, прежде им никто не мешал, но они отгораживались друг от друга. Сержу было что скрывать, а она боялась и не умела настаивать. И тут вдруг, на чужих глазах, когда и слова-то не вымолвишь, рухнула перегородка. Мари показалось, что она чутко улавливает все, что творится в душе супруга. Он приковал ее мысли к тесной камере, к своему лицу. Было в этом что-то больное, словно ланцетом ковырялись в груди, отделяя один лепесток сердца от другого.

– Наша судьба в руках Бога, надо уповать на Его милосердие. – Серж встал.

Свидание было окончено. Доктор не понадобился. Напротив, княгиня, точно почерпнув силу в чужом страдании, чувствовала себя увереннее и бодрее.

В карете было темно, но предусмотрительный Орлов зажег свечу, прикрепленную к стенке в медном бра и способную при тряске забрызгать воском плюшевые подушки.

Княгиня мигом развернула платок мужа, ей не терпелось знать, что он написал. А дома всем, и в первую голову Александру, понадобилось бы сунуть нос в ее трофей. Может быть у человека хоть что-то личное?

В одном из углов на ткани едва проступало несколько слов: «Машенька, я теряю силы и мужество. Я обманул бы тебя, если бы стал уверять, что свидание с тобой не является единственным утешением в горестной моей участи».

Несчастья набивают мозоли. Меньше всего на свете Бенкендорф хотел высовываться. Он отродясь не был правдолюбцем. И уже достаточно пострадал «за верность и ревность». Из какого-то другого теста делаются люди, получающие ордена с таким девизом.

Покойный Ангел его на дух не переносил, и когда после предупреждения о бунте услал командовать драгунской дивизией, стало ясно как день: Александру Христофоровичу никогда не вышагнуть из тени, не согреться в лучах царской ласки, не стоять одесную. А значит – не сделать дела. Хоть вой.

Теперь появился шанс. И этот шанс он уничтожал собственными руками. Можно ли вообразить что-нибудь глупее?

– Ты ничего не хочешь мне сказать?

Жена вошла в кабинет и застыла на пороге, прямая, как учительская указка.

Чего сказать-то? Вчера вроде не пил. И в волокитстве не замечен. Право слово, в Следственном комитете некому глазки строить!

– Приезжала супруга Александра Ивановича…

Уже известно!

– По дружбе ко мне передала слова мужа: будешь и дальше… выше дивизии тебе не светит.

А то он не знал!

Генерал резко сел на диване, полосатую обивку которого украшали стрелки спущенных нитей. Его голова закрыла маленькую копию картины «Старый крестоносец» в почерневшей рамке. Он повернул к достойной даме рассерженное, помятое лицо, и Лизавета Андревна отшатнулась.

– И что?

У него был свистящий шепот и глаза-буравчики. Добрая супруга испугалась. В обычное время ее благоверного можно было хоть полотенцем по дому гонять.

– Шурочка, что стряслось-то?