– Навряд ли. Полагаю, поступлю так же, как и вы. Но поскольку я не такой страстный любитель сражений, я, пока не поздно, сделаю все, чтобы предупредить подобное несчастье: я буду искать союзников. Я готов заключить мир с армянами, с греками, с самим дьяволом. Даже с Дамаском. Занги давно на него нацелился. Нам одним не устоять, князь.
Это те два года, которые Жослен в юном возрасте провел в мусульманском плену, это они навеки подточили дух этого негодного франка. Нет, нынешний властитель Эдессы был никудышным воином, недостойным ни чести рода Куртене, ни славного братства латинского рыцарства, ни собственных владений. С таким горе-воякой пограничное графство долго не продержится. Поистине, разум без отваги, что ножны без меча.
– Ваше миролюбие сделало бы честь монаху, Куртене. Но все же, пока не обрящете новых друзей, старых-то не бросайте. Греки предадут вас раньше, чем петух пропоет, а на армянской соломинке только безумец повиснет. Слабый они народ, Куртене, а слабые и беспомощные только врагов приманивают и союзникам от них одни неприятности.
– Из восточных христиан армяне – самые воинственные. Когда-то франки выходили на бой вместе с ними и одерживали блистательные победы. Не трать мы все наши силы на борьбу с Киликией, держись мы заодно, весь Левант был бы наш!
– Поздно, Жослен. Киликия почти вся в греческих руках, а антиохийские и эдесские армяне и так за нас – не тюрок же им поддерживать? Это не они нас, а мы их спасаем.
Жослен выглянул наружу, снова сел, обхватил голову руками и уткнулся в землю. От страха перед императором с отчаянного миролюбца станется рвануть в самую гущу боя. Послышались голоса, Раймонд вскочил, едва не сокрушив шатер, но вошел лишь Арман, оруженосец Жослена:
– Ваше сиятельство, из греческой ставки, – протянул запечатанный императорской печатью свиток.
Куртене поспешно сломал печать:
– Император заметил, что нас и наших рыцарей в бою нет, срочно призывает к его стягу и угрожает расправой, если немедленно не явимся! – Вперил белесые глаза в Раймонда, прижал руки к узкой груди и заговорил так страстно, словно надеялся убедить князя: – Монсеньор, послушайте меня. Без наших сил у византийцев из этой затеи ничего не выйдет.
– Я надеюсь.
– Ради всего святого, перестаньте корчить из себя Ахилла! Мы непременно должны взять Алеппо. Это нужно не Иоанну, это нужно нам. Это вопрос жизни и смерти всех наших государств!
Раймонд подбросил подушку и на лету рассек ее взмахом меча. Белые хлопья разлетелись по шатру, усыпали обоих. Собаке приятней, чтоб ее против шерсти гладили, чем ему от боя скрываться, а слушать вдобавок упреки труса было просто невыносимо:
– Куртене, чтобы избавиться от Занги, я бы охотно отдал свою лучшую крепость, но, если мы одолеем его при помощи Иоанна, я лишусь Антиохии, и мы навеки навяжем Византию нам на шею. Неужели вы станете этому способствовать? Молю вас, хоть единожды попробуйте думать не только о себе!
Куртене побледнел:
– Боюсь, я сильно пожалею, если буду думать только о вас, – трясущимися руками сдернул с себя дурацкий кафтан, с помощью Армана принялся влезать в кольчугу и одновременно твердил с горячностью отчаяния: – Мы упускаем невозвратимую, последнюю возможность покончить с Имадеддином. Моя Эдесса изнемогает от его нападений.
Раймонд кружил по шатру, чуть не сбивая шесты. Каково это – слышать подобное от человека, который собственный Кайсун отказался защищать! Снаружи донесся удаляющийся топот множества ног и бряцанье оружия. Греческая армия пошла на приступ, и место антиохийцев и эдессцев в рядах нападающих зияло. А что, если византийцам все же удастся захватить город без помощи франков? Тогда Раймонду грозит сменить Антиохию уже не на Алеппо, а на константинопольский застенок. Жослен был явно того же мнения. Горе-вояка бросился собирать свое оружие:
– Продолжать открыто нарушать приказ василевса – безумие.
– Граф, умоляю вас, возьмите себя в руки! Иоанн потому и поставил меня перед этим выбором, что надеется сломать и разобщить нас. Каждая его победа – это наше поражение. – Схватил Куртене за плечи, встряхнул: – Жослен, не отчаивайтесь, мы еще захватим этот проклятый Алеппо.
– Как? Когда? Столько раз уже пробовали, и все бесполезно! Наша вера в собственную победоносность просто безумна!
– Не вера безумна, а постоянное в себе сомнение. Через любое ущелье легко пройти по тонкой жердочке, если не проверять, насколько глубока пропасть и какая бурная в ней река. Но что за польза ходить по твердой земле, словно над пропастью? Все, что мы свершили до сих пор, было возможно только чудом. Господь непременно перекинет мост через любую пропасть, наше дело – не дрогнуть, не измерять глубину.
– Эх, князь, даже если мы все поголовно будем уверены в собственном всемогуществе, даже если мы действительно все как один будем отважными и геройскими Сидами и Роландами, этого недостаточно для победы. Доблесть и уверенность в себе у нас давно заменила разум, – пробормотал Куртене, мотая головой в отчаянии.
– Не всем, граф, не всем. Сдается, вы избытками собственной мудрости могли бы дворовых собак кормить, – загородил выход, поднял руки, продолжая убеждать: – Я все обдумал. Наше спасение не в армянах и не в греках, а в наших собратьях – в рыцарях Европы. Аквитания и Пуатье полны отважных воинов, их надо только призвать! С помощью Господа и отважных христианских рыцарей без всяких схизматиков захватим Алеппо, обещаю вам. Не падайте духом! И Шейзар возьмем, и Дамаск, и Аскалон! Каирский халифат, и тот будет наш.
У входа в палатку раздались крики, ржание лошадей, кто-то рванул полотнище входа, ввалился запыхавшийся Юмбер де Брассон, оруженосец Раймонда.
– Мессиры, атака захлебнулась. Греки отступают.
Раймонд уже несколько часов ждал этого момента и надеялся на такой исход, но вместо радости почувствовал вдруг такую усталость, словно сам волок таран к вражеским воротам вверх по склону. Руки непривычно тряслись, и во рту была горечь:
– Значит, решилось. Дай Бог никогда не пожалеть об этом, – потерянно огляделся вокруг себя. – Ну что ж, Жослен, теперь, пожалуйста, обрадуем императора своей поддержкой! Эй, Филипп, трубите тревогу, поднимайте людей! Брассон, кольчугу мне!
Хлопотливо оправляя на Раймонде металлические кольца двойного, длинного хауберка, затягивая ремни на кольчужных штанах, оруженосец продолжал болтать:
– Василевс напялил золотой шлем и нагрудник и лично повел своих ратников в самое пекло. Но его бес хранит: вокруг тьма скутатов полегла, а сам жив и невредим.
Недоброжелательство к византийцу пронизывало всю франкскую армию, от рыцарей до последнего юного дамуазо, еще держащего чужое стремя.
