Я мог сказать ему, что к подобным видениям может привести разглядывание картинок из «Священной Войны» Баньяна,[53] которые, помнится потрясли мое юное воображение, когда я впервые их увидел. Но я снова подыграл третьему помощнику, отметив, что если такой ад и существует, то предназначен исключительно для закоренелых грешников, к которым сам Комбер не относится.
Он кусал себе губы от боли в ране, а его голова металась по подушке.
— Но ведь я — грешник, — простонал раненый, — ужасный грешник. О, боюсь мне будет отказано в искуплении! Спаситель отвернется от меня, я знаю это.
— Ну, я в этом не уверен, — заметил я, — ты же знаешь, что работорговля — не смертный грех.
Он снова застонал и прикрыл глаза.
— Нет такого греха на моей совести, — наконец произнес он сбивчиво, так что я так и не понял, о чем идет речь, — это мое слабое тело предало меня. У меня так много грехов: я нарушил Седьмую заповедь…
Насчет ее содержания я не был точно уверен. Подозреваю, речь в ней шла о волах и другом домашнем скоте, что было явно не к месту, но от человека на грани агонии можно еще и не того ожидать.
— Что тебя тревожит? — спросил я.
— В этой… этой деревне… — едва выговорил он, произнося слова с большим усилием, — эти… эти женщины. О, Боже… Горе мне! Я следил за ними… Я хотел обладать ими… в моих помыслах… я смотрел на них, как Давид смотрел на Вирсавию. Я желал их, страстно, похотливо, грешно… о, Флэшмен, я виноват… в Его глазах, я…
— Да ладно, — сказал я, потому что меня все это уже начало утомлять, — за это ты в ад не попадешь. Если бы за это отправляли в чистилище, оно бы давно переполнилось — я бы не удивился, встретив там все человечество, с коллегией кардиналов включительно.
Но он все еще бормотал что-то о плотском грехе, а затем, как и все кающиеся грешники, решил, что все-таки прав, и взял меня за руку — его рука при этом была сухой, как вязанка хвороста.
— Ты хороший парень, Флэшмен, — сказал он, — ты облегчил мои страдания.
Меня все мучила мысль, с чего это он так убивается. Если бы на моей совести не было ничего тяжелее работорговли и подглядывания за аппетитными задницами, то я умер бы счастливым и все тут. Но этот бедняга, похоже, слишком буквально воспринимал Библию, поэтому так и мучился.
— Ты действительно веришь, что я буду спасен? — лихорадочно бормотал он. — Мне будет даровано прощение, правда? Нас так учили — что мы сможем смыть грехи наши кровью агнца.
— Выбрось это из головы, старина, — предложил я, — это все только книжная выдумка. А сейчас…
— Не уходи, — умоляюще проговорил он, цепляясь за мою руку. — Ты же знаешь, Флэшмен, я умираю… уже немного осталось…
Я спросил, не хочет ли он, чтобы к нему заглянула миссис Спринг, но Комбер только покачал головой.
— Я еще кое-что… должен сделать… сначала. Подожди немного, мой дорогой друг.
И я ждал, хотя больше всего на свете хотел бы убраться из каюты. Он задышал тяжелее, чем раньше, всхлипывая, точно старая помпа, но, очевидно, собрался с силами, потому что вдруг снова открыл глаза и пристально посмотрел на меня.
— Флэшмен, — спросил он с нажимом, — как ты попал на борт этого судна?
Это несколько озадачило меня, и я начал было рассказывать Комберу всю историю (конечно же, ее хорошо отредактированную версию), но он оборвал меня.
— Это случилось против твоей воли? — он почти умолял.
— Ну, да. Я и не предполагал…
— Тогда ты тоже… о, во имя Господа, скажи мне правду… ты ненавидишь это отвратительное рабство?
Ого, подумал я, что ж такое? И ответил очень умненько.
— Ага, — сказал я, — я его ненавижу.
Уж больно мне хотелось посмотреть, что из всего этого выйдет.
— Слава Богу! — воскликнул Комбер. — Слава Богу! — И затем: — Поклянись, что о том, что я тебе расскажу, ты и слова не обронишь никому больше на этом проклятом судне.
Я истово поклялся, и Комбер вздохнул с огромным облегчением.
— Моя перевязь, — пробормотал он, — вот здесь, на груди. Да, возьми ее… и разрежь… там, возле пряжки.
Заинтригованный, я осмотрел находку. Ремень был широким и тяжелым, сшитым из двух слоев кожи. По совету Комбера я поддел несколько стежков моим ножом, и две полоски кожи разошлись. Между ними лежал туго сжатый тонкий клеенчатый пакет. Я начал открывать его, и мне вдруг показалось, что со мной недавно уже было нечто подобное. Я вспомнил, как распарывал подкладку моего собственного сюртука, сидя рядом с Йотуншлухтом, а де Готе лежал передо мной, стоная от боли в раздробленных на ноге пальцах. Неужели все это было лишь несколько месяцев тому назад? Казалось, что с тех пор прошла целая вечность… Затем пакет раскрылся, и внутри него я обнаружил два листочка бумаги. Я развернул первый из них и уставился на печать с якорем в его углу и под ней слова:
«Лейтенанту Королевского флота Бичемпу Миллуорду Комберу. Сим вам предлагается и предписывается…»
— Боже милостивый! — воскликнул я. — Да вы королевский офицер!
Комбер попытался кивнуть, но его рана, очевидно, снова дала о себе знать, так как он дернулся и застонал.
— Прочти, — прошептал он.
«… немедленно прибыть к секретарю Торгового Совета и получить от него или иного официального лица по его указанию, инструкции и приказы, в соответствии с которыми вам следует действовать и предпринимать все действия, которые секретарю представится целесообразным на него возложить, против лиц, замешанных в богопротивной и незаконной перевозке рабов с побережья Гвинеи, Берега Слоновой Кости, Грэйна, Того, Дагомеи, Нигера и Анголы в Америку. Вам надлежит строго подчиняться и исполнять все указанные инструкции и приказы так же, как если бы они исходили непосредственно от Их Светлостей лордов адмиралтейства или других высших офицеров, находящихся на службе Ее Величества».
Бумага была подписана «Окленд».
Другая бумага, от Торгового Совета, была чем-то вроде паспорта, требующего от всех официальных лиц, офицеров армии и флота и прочих, состоящих на службе Ее Величества, а также от иностранных правительств оказания лейтенанту всей необходимой помощи, которая будет возможна, и т. д. и т. п. — но была не менее солидной, чем первая, поскольку ее подписали не только президент Совета, Лабучер, но и мой старый приятель Т. Б. Маколей, в качестве казначея, а также какой-то лягушатник от имени торгового флота Франции.
Я воззрился на эти бумаги, с трудом понимая, о чем идет речь, а затем перевел взгляд на Комбера. Он лежал с закрытыми глазами и подергивающимся лицом.
— Так ты шпион, — наконец сказал я, — шпионишь за работорговцами!
