Вот так и провел я ту веселенькую ночку, изобретая сумасбродные планы спасения — каковое занятие время от времени перемежалось кошмарами, в которых Бисмарк заставал меня как раз в момент осуществления этих планов. Я, разумеется, понимал, что это все пустая трата времени: человек, способный разработать столь изощренный и продуманный план, ни за что не предоставит мне и тени надежды на бегство. А еще у меня было смутное подозрение, что, даже улучив шанс для побега, я буду дураком, если попытаюсь им воспользоваться. Эти парни ни перед чем не остановятся.
Это подтвердилось в первое мое утро в Шенхаузене.
Верзила Крафтштайн поднял меня на рассвете, и пока я влезал в сапоги, в комнату вбежал Руди — свеженький и весело насвистывающий — чтоб ему пусто было.
— Приятно ли изволило почивать, ваше высочество? — говорит он. — Надеюсь, ваше высочество хорошо отдохнули после путешествия.
Я сухо ответил ему, что не в настроении для комедий.
— Ах, какие уж тут комедии, — отозвался он. — Самая настоящая драма, и, если ты не хочешь, чтобы она переросла в трагедию, лучше принять ее как данность. С этого момента вы — Ваше Высочество принц Карл-Густав, особа королевской крови и помазанник Божий. Понимаете о чем я? Вы говорите по-немецки, и никак иначе — вашим датским мы займемся безотлагательно — и вести себя вы должны как подобает члену правящего дома Дании.
— Сказать легко, — буркнул я. — Я даже не знаю как.
— Верно. Но мы вас научим, ваше высочество, — заявляет он, и на этот раз в глазах его не блеснули веселые искорки. — Так. Первое, что нужно, это придать соответствующий вид. Крафтштайн, приступаем.
И вот, не взирая на мои протесты, Крафтштайн усадил меня в кресло и принялся за работу: сначала остриг волосы и баки, потом намылил и выскоблил мой череп. Процесс оказался долгим и мучительным, а когда по его завершении я посмотрел в зеркало, слезы так и брызнули у меня из глаз. Отразившееся в нем уродливое существо с блестящим лысым черепом было отвратительной пародией на меня: мое лицо, приставленное к голове каторжника.
— Проклятье! — взревел я. — Проклятье! Вы же изуродовали меня!
Я, конечно, ожидал шуток и подначек, но никто из них не шевельнул и мускулом.
— Перед вашим высочеством будет стоять необходимость ежедневно брить голову, — проговорил Руди. — Крафтштайн проинструктирует вас. А теперь, можем ли мы посодействовать вашему высочеству облачиться в мундир?
Слова у них не разошлись с делом. Мундир был хорош, что уж говорить: зеленый, цвета бутылочного стекла, он очень шел мне, и мог бы придать моей фигуре весьма бравый вид, если бы не уродливая лысина, торчащая из воротника.
— Превосходно, — заявляет Руди, немного отходя от меня. — Могу я выразить вашему высочеству восхищение его наружностью?
— Да брось ты, чтоб тебя! Уж если вы хотите, чтобы я сыграл эту чертову роль, так хоть избавьте меня от своих бесконечных ужимок. Я ведь пленник — разве не так? Этого недостаточно?
Он помолчал с минуту, а потом говорит тем же самым тоном:
— Могу я выразить вашему высочеству восхищение его наружностью?
Я глядел на него и едва сдерживался, чтобы не заехать кулаком по этой безмятежной физиономии. Но он спокойно выдержал мой взгляд, и мне оставалось лишь сказать:
— Ну ладно. Раз иначе нельзя — то извольте.
— Очень хорошо, ваше высочество, — на полном серьезе говорит он. — Могу ли я покорнейше предложить спуститься к завтраку? Мне сдается, Шенхаузен навевает зверский аппетит — свежий воздух виноват, разумеется. Вы согласны, Крафтштайн?
Есть мне не хотелось, зато Руди навалился на еду от души, беззаботно болтая о том и о сем. Его обращение со мной являло очаровательную смесь фамильярности и уважения, и если бы кто-то видел нас в тот момент, ни за что не заподозрил бы, что все это спектакль. Актер он был превосходный. Его поведение могло внушить мне мысль о собственном идиотизме, не будь я так зациклен на своих несчастьях. Подспудно я понимал, что во всех поступках Руди прослеживается определенная метода. Крафтштайн просто кивал головой и глотал, но когда один-единственный раз обратился ко мне, то тоже поименовал меня «высочеством».
Когда мы почти закончили, вошел Бисмарк. И хотя сей джентльмен был не из любителей гадать шарады, при виде меня он сразу озадачился, на мгновенье застыв на пороге. Потом медленно вошел в комнату, разглядывая мое лицо, обошел вокруг, и еще с минуту изучал меня самым внимательным образом.
— Сходство просто поразительно, — говорит он наконец. — Это настоящий Карл-Густав.
— В этом и пытаются убедить меня ваши друзья, — буркнул я.
— Замечательно. Но еще не идеально. Остаются две небольшие детали.
— Что такое? — говорит Руди.
— Шрамы. По одному с каждой стороны: левый прямо над ухом, правый — дюймом ниже и идущий вертикально вниз — вот так.
И он провел пальцем по моей свежевыбритой щеке. От прикосновения у меня мурашки побежали по коже.
— О небо, вы правы, — говорит Руди. — Совсем забыл. Как мы это устроим?
При виде ледяной усмешки Бисмарка внутри у меня все похолодело.
— Хирургическим путем? Можно. Не сомневаюсь в способностях Крафтштайна искусно орудовать бритвой…
— Я не позволю вам уродовать мою бедную голову, ублюдки! — возопил я и попытался вскочить со стула, но могучая рука Крафтштайна вернула меня на место. Я вопил и отбивался, но он сдавил своей лапищей мои челюсти и сдавливал до тех пор, пока боль не заставила меня подчиниться.
— Так-то лучше, — говорит Бисмарк. — Шрамы должны быть получены естественным путем — при помощи шлагера. Для де Готе это не составит труда. — Потом добавляет, с иронией глядя на меня: — Заодно я смогу уплатить небольшой должок нашему приятелю Флэшмену.
— Ага, — задумчиво протянул Руди. — Но сумеет ли де Готе расставить их точно — они же должны оказаться именно там, где нужно. Какой смысл ставить ему метку там, где у Карла-Густава пусто?
— Я всецело уверен в де Готе, — заявляет Бисмарк. — Саблей он мухе крылья на лету срежет.
Я в ужасе прислушивался к разговору: эти два монстра преспокойно обсуждают вопрос, как лучше изуродовать мне голову. Уж если я чего и не выношу, так это боли, и одна мысль о впивающейся в кожу холодной стали едва не заставила меня упасть в обморок. Стоило Крафтштайну убрать руку, как я снова разразился воплями: Бисмарк некоторое время слушал, потом говорит:
— Утихомирь его, Крафтштайн.
Гигант ухватил меня за шкирку, и нестерпимая боль пронзила мне спину и плечи. Он, видно, пережал какой-то нерв, я заверещал и затрепыхался в его тисках.
