Потом мы совершили жертвоприношения богам, чтобы отблагодарить за победу. Элевсинцы возносили свои приношения богу войны Эниалию,[62] я тоже принес ему жертву – глупо пренебрегать местными богами, где бы ты ни оказался. Но я поставил и алтарь Посейдону, на его месте теперь святилище бога.
Мы сожгли павших. Паллант уложил труп Ризона под ноги своего мертвого друга, и я понял, почему он не стал оплакивать его, а отправился на розыски предателя. Сквозь дымную пелену погребального костра на меня смотрели глаза Ксанфа. Но время еще не пришло.
Мне сказали, что Пилас был сегодня ранен, и я отправился проведать его. Рука мегарийского царевича была в лубке – рана пришлась в плечо, – но он по-прежнему распоряжался своими людьми. Мы переговорили, и я отправился к себе, но сперва выразил свое удовольствие от того, что рана оказалась нетяжелой.
Пилас поглядел на меня ясными серыми глазами и произнес:
– Я чувствую руку судьбы, Тесей. Нить твоей жизни крепка и разрывает нити других мужей, соприкасаясь с ними. Так решили прядильщицы.[63]
Помню, я удивился тогда. Но Пиласа, должно быть, осенило предвидение, потому что рана его оказалась смертельной, и он умер в Мегаре. Узнав об этом, я опечалился, жаль было терять близкого друга. Но все же, если бы он остался жив, камень на границе Аттики не стоял бы на своем нынешнем месте – на рубеже между Истмом и островом Пелопа.
Сгущались сумерки. Дымящиеся алтари залили вином, и мы собирались на пиршество в честь победы. Мы захватили много тучного скота, овец и коз. Над сложенными из сосновых дров кострами на длинных вертелах пеклись целые туши, воздух наполнил запах жареного мяса. Но мужи смотрели не на еду – на пространство между кострами, где сложили добычу перед дележкой. Огонь освещал добро: кубки и чаши, кинжалы и шлемы, слитки меди и олова, котлы и треножники, щиты из прочной кожи. Возле них сидели женщины – они переговаривались, плакали, укрывали лицо руками; впрочем, иные бодро оглядывались, пытаясь угадать нового господина. Сгущался чистый зеленоватый сумрак, и Гелиос,[64] венчанный розовым пламенем и жгучим золотом, спускался к винноцветному морю. Явилась и вечерняя звезда, чистой девой трепетавшая в воздухе, плясавшем над кострами. Пурпурные отблески ложились на груду сокровищ, блестящие пояса и оружие, мерцали в глазах победителей.
Я спустился по склону. Спутники следовали за мной. Все мы вымылись и причесались, начистили оружие. Они не спрашивали меня о том, что я собираюсь делать теперь. Просто следовали за мной, и только их сбивающийся шаг говорил мне, когда они оборачивались, чтобы переглянуться.
Пилас уже был здесь: пировать ему не давала рана, однако он намеревался присутствовать при дележке добычи – как и каждый, в ком еще оставалось дыхание, – тем более что предстояло иметь дело с Ксанфом. Я приветствовал друга и поискал взглядом недруга. Как я и ожидал, он стоял возле добычи. Ксанф тоже заметил меня и отвечал пристальным взором.
– Приветствую тебя, Ксанф, – проговорил я. – В Элевсине ты сослужил мне хорошую службу: отыскал прекрасного колесничего.
Он отвечал:
– Человек тот сам пришел ко мне. Прежде я и не знал его.
Тут я понял, что Ризон не солгал.
– Что ж, – продолжал я, – все знают, как хорошо ты разбираешься в людях. Но теперь он мертв, и я не знаю, где взять другого такого же. Он умел буквально все, даже делать колесные чеки без бронзы.
Краем глаза я заметил, как тысячи лиц повернулись к нам. Голоса смолкли, стало слышно шипение сока, капавшего с поджарившегося мяса.
– Ну кто же слушает труса, вымаливающего себе жизнь? – возразил он.
– Но если ты не слушал его, Ксанф, откуда же ты знаешь его слова?
Он окинул сердитым взглядом парней позади меня и сказал:
– Молодежь любит поговорить.
Если бы он хоть чуть-чуть верил в собственное доброе имя, то не отказался бы так легко от чужеземца. Но Ксанф понимал, что утратил любовь своих воинов; теперь им нетрудно было поверить, что он виноват. Слова его рассердили моих юношей, и они громко закричали.
Я поднял руку, приказывая им успокоиться. Тогда Биас, старший среди них, шагнул вперед, призывая к себе тех, кто видел восковую чеку.
– И еще, – произнес он. – Скажите, кто сбросил камни на дорогу, чтобы царские кони испугались и сорвались с обрыва? Кто-то же знает это?
Все забормотали, словно бы услышав подтверждение знакомого слуха. Я заметил, что лицо Ксанфа просто побагровело – так бывает с рыжеволосыми. Обычно он сохранял спокойствие, но сейчас рванулся вперед.
– Разве вы не видите, элевсинцы, что представляет собой этот муж? Он знаком с повадками варваров, этот вороватый эллин. Он так хорошо знает Истм, что хочется спросить, не жил ли он здесь? Кто скажет нам, чем он занимался, прежде чем явиться в Элевсин? А теперь он решил, что способен повернуть вас против человека, приведшего вас к победе, именно теперь, когда пора приступить к разделу добычи.
Я был готов ринуться на него, но сдержал себя. Ксанф потерял голову, и это помогло мне сохранить мою. Приподняв брови, я заметил:
– Что ж, сердце находится недалеко от рта. – И даже его собственные люди расхохотались. Я продолжал: – Слушай мой ответ, и пусть элевсинцы будут свидетелями. Ты хотел убить меня чужими руками. Выходи, но теперь попробуй справиться сам. Возьми щит и копье или, если хочешь, меч. Но сперва забери свою долю добычи и отложи в сторону. Если ты встретишь смерть, клянусь вечноживущим Зевсом, я ничего не возьму из нее, будь то золото, бронза или дева. Люди твои распределят добро по жребию между собой. То же относится и к моей доле – чтобы моя дружина не проиграла, если я погибну. Согласен?
Он уставился на меня. Ксанф явно не ожидал такого. Среди знатных эллинов послышались одобрительные крики. Пилас жестом руки остановил их, но тут завопили уже мои спутники:
– Тесей!
Остальные недоумевали: обычай запрещал давать имя царю.
И, услыхав мое имя, Ксанф выкрикнул:
– Эй, юный выскочка! Занимайся тем делом, для которого выбрала тебя богиня Део, если ты способен на это.
Я же отвечал ему:
– Если меня выбирала она, почему же ты решил поразить меня до срока? Я взываю к богине и прошу подтвердить мои права. – Я не напрасно прислушивался к минойским песням. И потому знал права царя по отношению к обидчикам. – Матерь! Богиня! Ты вознесла меня, пусть ненадолго; ты обещала мне славу в обмен на долгую жизнь. Не попусти же оскорбляющему меня, помоги мне как своему сыну.
Тут Ксанф понял, что выбора у него нет. Муж не просит у богов, чтобы они покрыли его ложь, это знают все люди.
– Укротитель коней, – проговорил я, – мы довольно терпели тебя. Ты сам поставил себя над судьбой, нанеся тем оскорбление богам. Они накажут нас, если мы не положим предел твоей наглости. Я принимаю и вызов, и условия. Выбирай свой трофей, и пусть твои люди разделят его, если ты погибнешь. Что касается оружия, то я предпочитаю копье.
