большей степени воспламеняет злобу, чем сама жестокость».
Американский сенатор Бэверидж, в 1901 году проехавший через всю Сибирь, назвал главную причину прочности там русских позиций: она в том, что присутствует «…в виде русского крестьянина… самого русского народа». А народ этот, писал американец, отличается от других наций тем, что не проявляет «никакого оскорбительного способа обращения с расами, с которыми превосходно уживается».
Уже в XVII веке в документах отмечены многочисленные случаи самых дружеских отношений русских с местным населением, причем речь часто идет о случаях, когда русские деревеньки в три-четыре избы находились посреди многочисленных и многолюдных поселений местных. При такой ситуации технически невозможно какое бы то ни было насилие или запугивание с русской стороны.
На озерах близ Тюмени русские и татары ловили рыбу вместе, «а спору не было». Русские переселенцы на земли вогулов писали, что местные «на озера и на истоки рыбу ловить пускали, и в лесе тетерь ловить пускали же, спон и запреку с ними не бывало, жили в совете». Когда на правобережье Томи в 1604 году появились русские, собиравшиеся там заняться уже не охотой и рыбной ловлей, а землепашеством, местные, эуштинские татары пришли сами и рассказали, где есть хорошие земли, на которых «пашенных крестьян устроить мочно». Позднее и в южных районах Енисейского края русские переселенцы сообщали, что местные «с ними не спорят, дают селиться спокоем».
Порой отношения русских с местными, по мнению властей и церковных иерархов, становились очень уж тесными. В Москву шли сигналы: «Всяких чинов жилецкие люди живут в татарских юртах… с татарами пьют и едят вместе из одних сосудов». Жаловались еще, что русские в пост «упиваются у татар кумысом», берут в жены некрещеных татарок и допускают другие непозволительные отклонения от «генеральной линии». Однажды появился даже царский указ «разводить русских и татар, чтобы они вместе не ели, не пили и не жили». Как легко догадаться, на местах этот указ не соблюдался совершенно, о чем свидетельствуют многочисленные донесения воевод. Впрочем, администрация и сама была не без греха – судя по некоторым донесениям, услугами сибирских шаманов втихомолку пользовались и довольно высокопоставленные чиновники.
Кстати, религиозная политика в Сибири тоже имела свою специфику. Не раз местные переходили в православие, именовались теперь «новокрещены» и поступали на службу как полноправные «служилые люди». Это может показаться странным, но меньше всего это нравилось даже не лишившимся какого-то количества «прихожан» сибирским шаманам, а русским властям. Ларчик открывался просто, причины в который раз были чисто экономическими: «новокрещен» переставал платить ясак. Каждый новый христианин – минус один налогоплательщик. Официально, конечно, власти креститься местным не запрещали (что сказала бы церковь?), но относились к этому без всякого энтузиазма. Положение стало меняться только во второй половине XIX века, когда крещение приняло большое количество якутов и половина бурятов, 60 тысяч человек (30 тысяч остались при шаманизме, 30 тысяч – при буддизме). К слову, немало крещеных якутов и особенно бурятов записались в казачьи войска.
(Между прочим, ту же политику вели в свое время власти Османской империи в отношении своих подданных-христиан – принимать ислам официально не запрещали, но и не приветствовали. Снова экономика чистейшей воды. С христиан брали повышенный по сравнению с мусульманами налог, так что, приобретя новообращенного мусульманина, власти одновременно лишались одного налогоплательщика…)
В первой четверти XIX века появилось качественно новое явление – политическая ссылка. Собственно, она существовала и до этого – но, во-первых, размаха не имела, а во-вторых, под «политикой» понималась ссылка участников провалившихся дворцовых заговоров или угодивших в опалу фаворитов. Ну или персон вроде атамана Многогрешного. С настоящей политикой это все же, согласитесь, имело мало общего.
Всевозможные мелкие заварушки случались в Сибири так часто, что в них не видели ничего удивительного. Русские мятежи против воевод, о которых я уже писал. Восстания инородцев, вызванные опять-таки произволом зарвавшихся «заворуев». Наконец, чистой воды уголовщина, как в случае с Даурским казачьим полком. В 80-х годах XVII века его сформировали в Западной Сибири из ссыльных (большей частью уголовных) и отправили на усиление Енисейского гарнизона. Вдумчивых проверок новобранцам никто не устраивал: был бы «годен к строевой», и ладно. Ну эти ребятки по дороге себя и показали: ограбили несколько торговых караванов. И наконец, курьез, опять-таки поминавшийся: когда иркутский воевода на полном серьезе отправился воевать с енисейским…
Во всем этом не было ни капли политики.
А потом в Сибири появились ссыльные декабристы. Это уже были совсем другие люди, ничуть не похожие на прежних ссыльных: идейные, с политическими убеждениями. Кто-то, наподобие братьев Бестужевых, плюнул на идеи и занялся хозяйством, создав настоящую латифундию: табуны лошадей, свиньи, птица, тысячная отара овец-мериносов (чья шерсть ценилась особенно), арбузы и дыни в парниках, огромные огороды, слесарные и столярные мастерские, кузницы. Кто-то просто жил спокойно – и очень сытно, годовое содержание «проклятый царизм» им выплачивал весьма солидное.
Однако нашлись и такие, кто не успокоился…
В Читинском остроге декабрист Сухинов и несколько его товарищей составили план восстания, выглядевший отнюдь не по-детски и имевший серьезные шансы на успех. Сухинов тесно сблизился с местными каторжанами, сплошь уголовниками, причем крупными – мелкоту на каторгу не отправляли, ограничивались ссылкой. И, как несколько десятилетий спустя теоретик анархизма Бакунин, увидел в этой уголовной шатии-братии великолепный горючий материал для дела революции – вот уж кому нечего терять, кроме своих цепей…
План был не таким уж сложным: обезоружить охрану Зерентуйского рудника, где происходило дело, поднять каторжан и пойти с этой ратью по другим рудникам и заводам, обрастая людьми, наконец занять Читу, где тоже жили ссыльные декабристы.
А дальше… Вот дальше Сухинов и его сообщники как-то не заглядывали, полагая действовать по обстоятельствам. Это, повторяю, имело огромные шансы на успех. Декабристы, все до одного, были профессиональными военными – а отчаянный каторжанский народ кровушки не боялся. Воинских подразделений на тысячу верст вокруг попросту не имелось, а охрана рудников по своим боевым качествам и военной подготовке ничем, в сущности, не отличалась от обычных ночных сторожей – разве что носили форму и имели ружья. Разоружить ее было бы не просто, а очень просто.
Каторжане и ссыльные вступали в заговор с превеликой охотой. Одна немаловажная деталь: никто из них не заморачивался какими бы то ни было идеями вроде абстрактных «свобод» и «счастья народного». Мотивы у них были насквозь шкурные. «Они не думали ни о каких важных предприятиях; не думали об улучшении своей участи; для них довольно было и того, чтобы освободиться на некоторое время от
