Когда Эверс с начальником штаба и несколькими старшими офицерами ушёл, пьянка превратилась в настоящую оргию. Только Генрих и частично Лютц были ещё в форме.
Диким рёвом офицеры встретили появление лейтенанта Кронберга, который после того, как ушло высшее начальство, тоже куда-то таинственно исчез.
– Гершафтен, гершафтен[2]! – воскликнул Кронберг, вскочив на стол. – Уважаемого обер-лейтенанта барона фон Гольдринга пришли приветствовать дамы.
– Спустите шторы на окнах! – крикнул кто-то.
Наименее пьяные бросились к окнам, а большинство тех, кто ещё держался на ногах, ринулись встречать так называемых «дам», входивших в комнату с застывшими улыбками и испуганными глазами. Отвратительные, жалкие и смешные одновременно в пышных, открытых платьях, цинично подчёркивавших все их прелести…
Генрих вздрогнул от отвращения, жалости, негодования и отошёл подальше, в глубь комнаты. К нему подошёл Лютц.
– Пиршество богов, – кивнул он в сторону офицеров, которые тянули дам, – и с брезгливой усмешкой добавил:
– Не кажется ли вам, барон, что нет ничего более отвратительного, чем человек, давший волю животным инстинктам, потерявший контроль над собой?
– Вы потому и пили так мало?
– Я не люблю пить в большой компании, да и вы, я видел, только пригубливали.
– У меня сильно разболелась голова.
– У меня тоже.
– Так, может, незаметно исчезнем? – предложил Генрих.
– Охотно, – согласился Лютц.
Найдя хозяина казино, Гольдринг попросил его прислать счёт за всё выпитое и вместе с Лютцем вышел чёрным ходом.
В это утро Моника ходила раздражённая и сердитая. На вопрос матери – что с ней? – девушка не ответила. Не очень приветливо вела она себя и с несколькими постоянными посетителями-французами, которые зашли к мадам Тарваль выпить стакан–другой старого вина по случаю местного религиозного праздника. Французы избегали заходить в ресторан вечером, когда здесь бывали немецкие офицеры, и приходили лишь днём или утром.
Но сегодня им не повезло, хотя время было раннее. Не успели они выпить по стакану вина, как перед гостиницей остановилась грузовая машина и шесть немецких солдат с черепами на погонах вошли в ресторан. Увидев непрошенных гостей, да ещё эсэсовцев, французы прервали оживлённую беседу. Каждый вполголоса разговаривал лишь со своим ближайшим соседом и старался не глядеть в ту сторону, где расселись немецкие солдаты.
Эсэсовцы по дороге, вероятно, уже не раз приложились к рюмке и вели себя чересчур свободно. Бросали обидные реплики по адресу других присутствующих, приставали к мадам Тарваль с непристойными остротами и без закуски пили виноградную водку, так называемый «грап». Через каких-нибудь полчаса солдаты окончательно опьянели.
– Эй! Ещё бутылку грапа! – крикнул здоровенный рыжий солдат и стукнул кулаком по столу.
– Подай им бутылку и немедленно поднимись к себе в комнату, чтобы они тебя не видели, – приказала дочери мадам Тарваль, занятая приготовлением салата.
Моника поставила на стол заказанную бутылку и уже повернулась, чтобы уйти, как тот же самый рыжий эсэсовец схватил её за руки и насильно усадил к себе на колени.
– Пустите! – крикнула Моника и рванулась.
Эсэсовец расхохотался и крепко обхватил её за талию. Его спутники тоже расхохотались.
– Пустите, я вам говорю! – отчаянно крикнула Моника.
Этот крик и услышал Генрих, который вместе с Лютцем и Миллером как раз вошёл в вестибюль. Генрих бросился в ресторан. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, в чём дело. Привычным, хорошо натренированным движением он схватил руку рыжего эсэсовца у запястья и нажал на кисть. Рыжий заревел от боли и, вскочив на ноги, сделал шаг назад. Но было поздно: полусогнутой правой рукой Генрих изо всей силы ударил его в челюсть. Эсэсовец упал, опрокинув столик.
Спутники рыжего подскочили к Генриху, но в тот же миг перед ними блеснула сталь пистолета.
– Вон отсюда! – зло крикнул Генрих.
Из-за его спины, держа пистолеты в руках, вышли Лютц и Миллер.
Увидав трех вооружённых офицеров и среди них гестаповца, эсэсовцы, сбивая друг друга с ног, бросились к выходу.
– Гауптман, – спокойно, словно ничего не произошло, обратился Генрих к Лютцу. – Вы знаете, где моя комната, проводите туда герра Миллера, а я тут кое-что закажу.
Убедившись, что машина с пьяными солдатами отъехала, Лютц и Миллер поднялись в комнату Генриха. Убежала к себе и Моника. Слезы обиды ещё дрожали на её ресницах. Пробегая мимо Генриха, она на ходу быстро бросила спасибо! – и исчезла за дверью. Генрих подошёл к буфету.
– Пришлите мне в номер бутылку хорошего коньяка, попросил он мадам Тарваль, и, отсчитав деньги, прибавил, – а это за скотов, которых я выгнал. Ведь они вам не заплатили.
Мадам Тарваль замахала руками.
– Что вы, что вы! Я и так перед вами в долгу!
Не слушая возражений мадам Тарваль, Генрих перегнулся через стойку и сам бросил деньги в кассу.
Когда он направился к себе, к нему подошёл один из посетителей ресторана – француз.
– Разрешите, мсье офицер, выпить за человеческое благородство! – поклонился он Генриху.
Все присутствующие поднялись с бокалами в руках.
Генрих повернулся к стойке, взял из рук мадам Тарваль фужер с вином и поклонился присутствующим.
Все дружно выпили.
Генрих вышел.
Минут за двадцать до отхода поезда, когда Курт уже сносил вещи своего шефа в машину, Генрих зашёл в ресторан попрощаться с хозяйкой и Моникой.
– Я на неделю уезжаю в отпуск и хочу попрощаться с вами и мадемуазель.
– О, это очень любезно с вашей стороны, мсье барон. Приезжайте поскорее. Мы будем ждать вас, а Монику я сейчас позову.
Попрощавшись с Генрихом, мадам Тарваль пошла разыскивать дочь. Генрих присел к столику. Прошла минута, другая, а Моники всё не было. Наконец, когда Генрих потерял надежду её увидеть, девушка появилась.
– Вы хотели меня видеть, мсье фон Гольдринг? – сухо спросила она.
– К чему такая официальность? Чем я провинился перед вами, что вы не хотите даже взглянуть на меня?
Девушка стояла, опустив глаза, бледная, хмурая.
– Наоборот, я очень благодарна за ваш рыцарский поступок…
– Я уезжаю в отпуск и зашёл проститься с вами.
– А вы уже попрощались с дамами, в обществе которых так бурно отметили получение новых погон и «Железного креста»?
В подчёркнуто-равнодушном тоне, каким был задан этот вопрос, прорывались нотки горечи.
– Моника, хорошая моя наставница, да ведь я их даже не разглядел! Как только они явились, мы с гауптманом Лютцем ушли домой.
