Постепенно мои старания стали давать хоть какой-то результат, я уже кое‑что умела и кое‑что успевала. Ничего, тяжело в учении – легко в бою…
Господи, в каком бою?! О боях-пожарищах, о друзьях-товарищах и не вспоминалось даже.
Нет, об одной подруге я вспоминала часто, настолько часто, как только у меня выдавалась свободная от попыток наладить жизнь минутка. Конечно, о Лушке. Как там она в Швеции? А может, уже вернулись в Новгород? Интересно, отпустил ли с ней сына Биргер? Насколько я помнила этого круглоголового, он такой же крепкий орешек, как вон Вятич. Его сын это его сын, он скорее Лушку отпустит, чем ребенка.
Надо же как распорядилась судьба… Луша была моей главной наставницей, когда я вдруг обнаружила себя вместо Москвы в Козельске, да еще и в тринадцатом веке. Она подбила меня сбежать в Рязань, и в результате мы едва не погибли в лесу, если бы не Вятич, наши косточки давно сгнили на берегу Жиздры. Потом она честно ждала меня из Рязани и из рейда по тылам Батыя, ругалась на ордынцев с городских стен, а потом… вышла замуж за моего несостоявшегося жениха. Только вот Андрей погиб, а их с Лушей сынишка умер, едва родившись.
Потом в неравной схватке с Батыем погибла я сама, очнулась в Москве и добилась, чтобы Вятич снова взял меня в тринадцатый век. А потом мы отправились в Швецию разваливать коалицию против Новгорода…
Сначала сделали все, чтобы Биргер не ходил на Новгород, когда он все-таки пошел, не послушав добрых советов, в бою на Неве я лично постаралась, чтобы он был ранен в лоб (не нарушать же собственных обещаний?), а моя сестрица в это время рожала от него дитенка. Ну не совсем в это, но это уже не важно.
Мы никогда не были с Лушей соперницами и тем более противницами. Я любила свою двоюродную сестричку, такую беспокойную и полную жизненных сил, и очень радовалась, что мой Федька удался, кажется, в нее.
Неудивительно, что из той прежней, новгородской и козельской жизни я чаще всего вспоминала ее…
– Вятич, – моя голова лежала у него на плече, а рука охватывала туловище, словно для того, чтобы не исчез во сне (с него станется…), – почему я так часто вспоминаю именно Лушку?
– Она думает о тебе.
– Ты так считаешь? Как там они с Анеей? Может, уже в Новгороде?
– Хочешь съездить посмотреть?
– Нет!
Мне не слишком понравилось, как Вятич спросил, словно подозревал меня в желании удрать. Но ведь я ни разу не давала повода для такого подозрения, наоборот, всегда бодра, весела, энергична… Этакий массовик-затейник на древнедеревенский лад. Может, слишком затейлива? Надо немного угомониться, временами энергия, вроде так и прущая из меня, даже самой кажется фальшивой, а что уж говорить о все понимающем и замечающем Вятиче?
Оставалось надеяться, что он все же не замечает.
Но однажды я совершенно позорно сорвалась. То ли устала настолько, что перестала соображать, то ли просто выдохлась, но пострадал ребенок.
Федька ленился не только ходить сам, он еще и говорить не желал, понимал все, но умудрялся обходиться всякими «у», «ы» и словом «папа». С тем, что он это слово произнес первым вместо обычного для всех детей «мама», и я смирилась, но когда даже в Волково сын продолжал звать папой всех подряд, включая меня, начала бороться. В конце концов, пора бы уже и «мама» сказать!
– Федя, скажи «мама».
– Папа.
– Федя, это кто? – я показывала на сидящего Вятича.
– Папа, – с удовольствием сообщал малыш.
– А это кто? – я тыкала себя в грудь.
Чуть подумав, Федька снова произносил «папа».
Я решилась на другой эксперимент, показав на петуха, поинтересовалась:
– А это кто?
– Петя.
Ах ты ж вредина! Петуха, значит, мы готовы величать по имени-отчеству, а родную мать продолжаем называть папашей?!
– Федя, я кто?
Глазенки сына стали растерянными, мне бы остановиться, но меня уже понесло:
– Кто?
– Папа…
– Ах, ты не хочешь меня звать мамой? Тогда я тоже не буду звать тебя Федей…
Я уже не могла остановиться, хотя понимала, что несу бред. У Федьки задрожали губешки, и он был готов разреветься, мать отказывала ему в своей любви! Я успела притормозить и продолжить фразу иначе, чем начала:
– …я буду звать тебя Федька-вредина! Ты моя любимая вредина!
Я пыталась тормошить ребенка, все свести к игре. Удалось, он забыл о моих требованиях, постепенно расшевелился, испуг в глазах прошел, сын рассмеялся. Зато долго не могла успокоиться я. Хуже всего, что Вятич слышал этот разговор и все прекрасно понял. Я чувствовала себя отвратительно, словно побитая собака, которая приползла просить прощения у хозяина.
Муж молчал. Лучше бы он обругал меня последними словами, я бы согласилась, но он ничего не говорил, не укорял за сына, не обвинял, и это было куда тяжелее. Что делать, оправдываться самой? Но в чем? Я вроде даже исправила собственную глупость…
Мне было так тошно, что горло перехватило от беззвучных рыданий. Федя уже спал, Вятич тоже лег, но, видно, просто лежал. Чтобы не разреветься в доме, я вышла на крыльцо, а потом ушла к Маньке и долго сидела там, заливаясь слезами. Было невыносимо горько и обидно за судьбу, за такие мучения. Говорят, на судьбу нельзя обижаться, но я обижалась. За что, чем провинился Вятич, чем провинилась я? Человеку не дается больше испытаний, чем он способен выдержать, но к чему испытывать на прочность столько времени?
Росла обида на мужа, я все понимала, ему тяжело, он не хочет показываться слепым, беспомощным, не хочет ничьей жалости и сочувствия… Он всегда был сильным и теперь выглядеть слабым не желает. Но что делать мне? Сколько же я могу? Я не ванька-встанька, чтобы подниматься и подниматься после каждого удара. Бросить Вятича я не помышляла, но так жить тоже невыносимо…
Я больше не могла… у меня просто больше не было сил ни на что… Хотелось только одного: лечь, раскинув руки, и лежать долго-долго… бездумно, забыв обо всем…
Но в доме меня ждали маленький сын и слепой муж, а потому не только лежать, раскинув руки, но и долго сидеть я не могла. Мало того, я должна поддерживать их, делать вид, что все хорошо, я не имела права срываться так, как сделала это сегодня… Господи, дай мне сил!
Выревевшись, умылась в кадушке, в которую собиралась дождевая вода, и отправилась в дом. Вятич сидел у входной двери. Я не стала ничего спрашивать и ничего объяснять.
– Пойдем спать.
– Ты устала. Ты просто сильно устала…
– Да, но это дела не меняет.
Сказала и пошла в дом. В конце концов, даже стальная пружина имеет предел прочности.
А утром началась уже привычная суета: печь, коза, стирка, еда…
Через два дня ребенок назвал меня мамой, видно, Вятич все же научил, но это уже не обрадовало, боясь сорваться, я пореже общалась с Федькой, который время от времени смотрел на меня испуганными глазенками. Дети могут чего-то не понимать, но чувствуют они прекрасно…
