Потом, в ночь, перед тем бледным августовским утром, когда уходили на погрузку, в каком-то не то патриотическом азарте, не то прощальном отчаянном порыве разбили во всех казармах прикладами окна и ушли, разорив изящные когда-то, как лакированная игрушка, красные казармы.
Тмутараканцы скрылись, бесконечной змеей уходя в колонне по отделениям, провожаемые плачущими женщинами. Ушли, чтобы никогда уже не вернуться. В казармах от всего полка остался только досидевший до нынешних времен полковой каптенармус Корыто с дочерью Пульхерией, теперь девятнадцатилетней разбитной девицей, кончившей гимназию.
Слыхал стороной Корыто, что их командир с семьей жив и где-то за границей. Только он один и остался. Остальные все погибли, кто на Великой войне, кто после, на гражданской. Капельмейстера Баума, как немецкого подданного, отвезли в начале войны в Сибирь, и он там помер. Поручик Червяков, что собранием заведовал, умер в семнадцатом году от тифа. Бравый запевало ефрейтор Кобыла получил три креста и под Ивангородом, пойдя за четвертым, так и остался лежать на немецком окопе, подняв кверху ставшее белым лицо и открыв рот: как кричал «ура», так и умер. Убит и штабс-капитан Зборилов в ночном бою, на Бзуре, когда на болоте брали немецкую позицию. Его жена, штабс-капитанша, приезжала в семнадцатом году в казармы, думала, что, может, что-нибудь осталось из ее вещей, сданных на хранение в полковой цейхгауз. Да только еще в шестнадцатом году маршевые роты начисто разграбили все офицерское имущество. Рассказывала тогда штабс-капитанша Зборилова, что даже и фокс ее Буби поколел, не вынес разлуки с казармами. Слыхал потом Корыто, что и самое штабс-капитаншу Зборилову убила в восемнадцатом году красная власть за сопротивление и упорную контрреволюцию. Не хотела, сказывали, отдавать портреты Государя и золотую шашку с георгиевским темляком мужа ее покойного. Убит был и стройный штабс-капитан Стрижевский: нес к полку знамя, чтобы идти в атаку, да так и лег под ним, накрытый тяжелым полотнищем. Умер от ран веселый, румяный подпоручик Разгонов, тот самый, что так любил тянуться перед командиром полка. Квартермистр Заустинский и подполковник Обросимов, ближайшее начальство Корыта, тоже, слышно, погибли на юге, в «казацко-кулацких помещичьих бандах Деникина…».
Да, все погибли… Самого имени Тмутараканского, фельдмаршала Миниха пехотного полка не осталось.
Остались казармы, да он, их хранитель, старый каптенармус Корыто.
Однако разбитые, продувные, точно слепые казармы не пустовали ни одного дня. Как только ушли из них Тмутараканцы, в них поместили маршевые батальоны. Устроились кое-как — ведь на время стараться не стоит, — занавесили окна рогожными кулями и мешками и, не чистя и не моя полов, на грязных провшивевших матрасах без одеял, валялись до отправки на фронт. Потом помещались там беженцы из Польши с женами и детьми, разгородившие казармы разным тряпьем, понабившие гвоздей в стены и пол, загадившие коридоры. Прошумела стороною польская война, когда казармы то пустовали, то являлись временным жилищем на несколько дней. Наконец, обосновался в них N-ский стрелковый полк Красной армии и казармы было приказано заново отремонтировать. Тогда взяли Корыто на службу, и попал он сразу в должность как бы самого Обросимова, заведующего в полку хозяйством и помощника командира полка, или, как смешно называли его молодые красные командиры из красных военных школ, пом-ком-полка. Не выговоришь натощак.
3
Советский полк имел три батальона, двенадцать рот очень слабого состава. Он не мог занять всех казарм. В Тмутараканском полку при Ядринцеве (живо это помнил Корыто!) все было полно, каждый уголок жил своей жизнью, своим порядком и нигде не было пустоты. Казалось, полною грудью дышали казармы.
Теперь, когда, из экономии, денег на ремонт помещений с трудом допросились и ремонт делали красноармейцы своими руками, часть флигелей пустовала, так и оставшись стоять без окон и дверей, усиленно загаживаемая красноармейцами и воняющая нудною вонью. Пришлось эти постройки наглухо забить досками. В других, где были помещены роты, вставили окна, не такие, как раньше, что при закатном солнце блистали багровым пожаром, а зеленоватые, с пузырями, с радужными, ало-лиловыми подтеками. Окна тускло блистали, будто печальные, слезою налитые глаза. Казармы кое-как подправили, подкрасили, лишние койки сдвинули в ротах по углам. Все стало как будто по-старому, только много хуже, чем прежде.
Однако молодежь, — молодые красные командиры и сами красноармейцы, — мало замечала все эти недостатки. Она не знала, как было раньше, «при царях». Знал про это только Корыто, но он предпочитал помалкивать.
Ожил и офицерский флигель. Но и он ожил не тою жизнью, как жил раньше. Корыту было приказано при распределении командирских квартир и ремонте их руководиться нормами, определенными приказами Нарком-воен. 1918 года, №№ 36 и 37. Одиноким холостым были устроены общежития, семейным были отведены квартиры из спальни и столовой, командирам рот и батальонов добавили по маленькому кабинету, а командиру полка еще и приемную. Было тесно, грязно, суетно и суматошно в этом флигеле.
Комиссия из рабочих-коммунистов строго следила, чтобы никто не смел получить больше «жилплощади», чем ему полагалось. Все мерили не саженями, к которым привыкли, а метрами, которых никто хорошенько не понимал. Корыто вспоминал, как тогда, когда строили казармы, старались каждому дать больше и инженерная комиссия, не скупясь, прибавляла комнаты и радовалась, если могла устроить кому лишний камин, кому ванную, кому гостиную побольше. «У штабс-капитанши Збориловой, — думал про себя Корыто, — перегородку сняли, так у ней гостиная в два окна получилась. Танцевать можно было… Этого, чтобы каждый вершок мерить, на было. Старались угодить господам офицерам».
Теперь в тесноту и грязь командирских квартир с общими кухнями понавезли примусов (чего, упаси Боже, раньше совсем и не знали) и эмалированной грязной посуды. У семейных появлялись то одни, то другие жены, стриженые, лохматые, озлобленные, ругающиеся последними словами и бегающие к Корыту (самому пом-ком-полка) с жалобами друг на друга. В ротах старались держать чистоту, но это не всегда было возможно. То по распоряжению свыше пригонять для обучения территориальных частей окрестных мужиков и они пакостят повсюду, так что и уследить невозможно, то явятся не то инспектировать, не то учиться рабочие экскурсии коммунистов или пригонят комсомольцев и на несколько дней полк полон гама, шума, скверной ругани и грязи.
В распределении дня старались все-таки соблюдать такой же порядок, как был раньше. В восемь часов утра выходил на полковой двор командир 1-го отделения очередной роты с нечищенным сигнальным рожком и сипло играл сигнал «приступить к занятиям», точно пастух сзывал коров на деревне. Из казарм выходили люди в шинелях с косыми красными нашивками, в фуражках с красными звездами на тулье.
