Фаржо подмигнул.
— Боже мой, преподобный отец, — возразил он, — я не так глуп, как вы, кажется, думаете. Я готов считать невинными вас и других бенедиктинцев; я готов отдать вам бумагу Маргариты, чтобы вы сожгли ее, если хотите; я могу обещать, что никто и никогда не узнает подробностей об этом деле… Но вы понимаете, отец приор… Фронтенакские монахи, которые так богаты, которые имеют столько лесов, лугов, прудов, ферм, замков, вполне могут истратить несколько тысяч ливров на приданое моей дочери и на обеспечение мне самому спокойной старости. Надо иметь совесть, и, право, когда я подумаю, какой вред могут причинить вам мои открытия, я не нахожу мои условия слишком жестокими.
Приор, по-видимому, находился в сильном искушении. У него было достаточно мирского благоразумия, чтобы понять, что лучший способ для избежания огласки, которой ему угрожали, это согласиться с требованиями Фаржо и ничтожной суммой денег решить возникшую проблему. В особенности его пугала мысль о том, как этим может воспользоваться барон де Ларош-Боассо, этот смертельный враг аббатства. Однако другие уважительные причины одержали верх; сделав несколько шагов по комнате, он вернулся на свое место напротив лесничего, который, видя его нерешительность, улыбался с торжествующим видом.
— Что бы ни случилось, — храбро сказал приор, — я не принимаю ни для себя, ни для святого дома, которого я представитель, ваших условий. Я не хочу по слабости давать награду клевете, жадности, лжи… Фаржо, благодеяния, которыми вы были осыпаны после смерти графа Варина, не имели другой причины, повторяю вам, кроме той, что вы были старым слугой этой фамилии; в доказательство этого я решительно отказываюсь дать вам то, что вы требуете с такой дерзостью. Сделайте с этой бумагой все, что пожелаете. Ни приор, ни фронтенакские бенедиктинцы не унизят себя до того, чтобы платить за ваше молчание.
Лесничий не ожидал такого отказа. Сильная досада отразилась на его лице.
— Ну, отец приор, — продолжал он, — может быть, это не последнее ваше слово. Для вас дело идет не об одном владении землями Варина… Хотя я никогда не слышал, чтобы вешали бенедиктинцев, однако… Подумайте, приор!
— Мне нечего думать. Я упрекаю себя за то, что слушал вас слишком долго, что терпел оскорбления, которые мое звание требовало тут же опровергнуть. Уйдите, исчезните с глаз моих! Никогда не являйтесь передо мной!
Приор отдал этот приказ с такой энергией, что Фаржо, несмотря на свою полноту, встал на этот раз без усилия.
— Довольно, преподобный отец, — сказал он, — я ухожу, но вы раскаетесь, что обращались со мной таким образом… Я пойду к Ларош-Боассо.
Бонавантюр повернулся к нему спиной. Лесничий сделал вид, будто уходит, но, подойдя к двери, вдруг обернулся и как-то грустно произнес:
— Преподобный отец, я, может быть, напрасно говорил с вами так неделикатно. Что же прикажете: меня не учили изящному обращению, и я говорю вещи как они есть, однако мне было бы жаль поссориться с вами. Неужели нет никакого способа прийти к соглашению? Я знаю, что вы меня не любите, и принужден сознаться, что я не многого стою; но если вы не хотите ничего дать мне, по крайней мере не отказывайте мне в том, о чем я вас прошу для моей дочери Марион… Говорят, что она несчастлива, живя со мною; она смертельно скучает дома, где никогда не видит никого и где, может быть, я часто оставляю ее одну. К довершению несчастья, она влюбилась в сына Жана Годара, красивого парня, прекрасного человека, хорошего работника, из которого вышел бы превосходный муж. Но Жан Годар накопил деньжонок и не позволит своему сыну жениться на девушке, у которой нет ничего. Марион это знает и плачет потихоньку. Это раздирает мое сердце… Я иногда бываю зол, груб, но я люблю эту бедную малютку и хотел бы сделать ее счастливой. Я думал воспользоваться этой бумагой, чтобы облегчить участь моей дочери. Итак, преподобный отец, не думайте более обо мне, я не заслуживаю ваших благодеяний, но обещайте мне, что вы дадите в приданое Марион хотя бы пятьсот экю, чтобы она вышла за сына Жана Годара, и я сейчас же, на ваших глазах изорву бумагу Маргариты!
Эти слова тронули приора; говорил уже не ищущий выгоды шантажист, а отец, и не рискуя ни достоинством, ни нравственностью, можно было сделать какую-нибудь уступку. Однако Бонавантюр рассудил не так.
— Участь вашей дочери трогает меня, — сказал он суровым тоном, — но я не могу согласиться на то, что похоже на торг. Я не стану вам ничего объяснять, только знайте, что я не принимаю на себя никакого формального обязательства и не позволю предписывать себе никаких условий.
Фаржо не понял, сколько таилось тайных обещаний за этой наружной непреклонностью, и возразил с гневом:
— Хорошо, хорошо, черт побери, я отомщу! Де Ларош-Боассо образумит вас. Я хотел вас пощадить. Я просил только за мою дочь, такую добрую, такую преданную, несмотря на мои проступки, такую несчастную… Вы безжалостны, ну, достанется же вам…
— Довольно… уйдите!
— Мы увидим, понизите ли вы тон, когда все узнают…
— Молчите и уйдите, говорю вам. Не надо ли мне позвать кого-нибудь? Здесь нет недостатка в людях, которые вас терпеть не могут и охотно избавят меня от вашего общества.
Фаржо ушел ворча и с яростью в сердце.
Оставшись один, Бонавантюр тут же утратил свое спокойствие и твердость. Опустив голову, он сидел в мрачной задумчивости.
— Я должен был сделать то, что сделал, — прошептал он со вздохом, — но сколько несчастий и стыда я предвижу, если этот человек приведет в исполнение свои угрозы!
Графиня де Баржак после происшествия у оврага Вепря села на свою лошадь и бросилась наудачу по одной из аллей леса; с волосами, развевавшимися по ветру, с диким взором, она то и дело подхлестывала свою лошадь, которая летела во весь опор. Кристина была в той же лихорадке движения, которая пожирала ее утром; но уже не гордость и радость заставляли ее скакать так быстро. Вместо того чтобы отыскивать охотников, она все более углублялась в самую безмолвную и пустынную часть леса. Черные копыта Бюши чуть касались травы, и она скользила, как безмолвная тень, под деревьями.
Кристина действительно, несмотря на свою обыкновенную твердость духа, была сильно расстроена сценой, только что происшедшей. При мысли об убийстве, в котором она обвиняла себя, она действительно испугалась. Крик, вырвавшийся у барона, еще раздавался в ее ушах. Бледный, окровавленный образ раненого мерещился ей в конце каждой аллеи, гримасничал в тенях кустов. Иногда она вздрагивала и поворачивала голову, но после минутного оцепенения снова подхлестывала своего быстрого коня, который бросался во весь опор и, по-видимому, должен был остановиться только упав мертвый от усталости.
