– Бу-у-улгарин! Ну, где ты там? – голос Дижу вывел его из оцепенения, и Фаддей медленно и с преогромной неохотой повернул голову. «Так, понятно, Дижу, Жан, Оноре, Фабье… Опять им нечем заняться, сейчас начнут звать в карты играть», – лениво подумал Фаддей, поднимаясь на ноги и отряхиваясь.
– Ну, что, негодяи? – откликнулся он, подходя к камерадам. – Купаться?
Однако хитрая загорелая физиономия лейтенанта Фабье, утверждавшего, что он морозо– и жароустойчив, красноречивейшим образом говорила о только что придуманной им очередной «невинной шалости».
– Искупаться, дорогой Фаддей, мы всегда успеем. А не сыграть ли нам в карты… на раздевание?
Оноре с Жаном громко заржали, глядя на изумленное лицо Булгарина.
– Да чего ты, Булгарин, как барышня кисейная? Ты бы еще спросил: «А зачем?», честное слово! Давайте так – каждый проигравший снимает с себя по одной вещи, а последнему оставшемуся придется до обеда голым кататься верхом вдоль Москва-реки… И чтоб не прятаться, всем понятно?
– Да ну тебя к черту, Фабье, – заявил капрал Оноре. – Вечно ты какую-нибудь пакость выдумаешь – нет бы книжку почитать! Вспомнить о том, что ты у нас поклонник Руссо!
– Вот я и вспомнил, – разулыбался лейтенант. – Я за естественность во всем! Назад – к природе! Голяком к ней всегда ближе!
Дружный гогот загибающихся от смеха камерадов не нуждался в более развернутом ответе, и Оноре стал сдавать карты.
Лейтенант Фабье настолько увлекся своей затеей, что даже о разницах в чинах позабыл. Его приверженность идеям Руссо вызывала в батальоне бесчисленные и далеко не всегда пристойные шуточки среди офицеров. Украдкой про него говаривали в батальоне, что будто бы он вступил в масонскую ложу и увлекается изучением символики, собирая эскизы старинных и современных масонских печатей. Но сие он мог позволить себе лишь в мирное время, а сейчас – война. Вспомнив о ней, Фаддей тихо вздохнул. Ведь как враг в Москву вошел. А к врагам спрос особый…
– А мы вас вот так!
– Бью!
– А мы вот дамочку вашу убьем, светлая ей память!
– Ха-ха-ха, Дижу, снимай мундирчик! Ну, началоо-о-сь…
Оноре, больше всех оравший и требовавший соблюдения правил игры, в изнеможении повалился на траву, страшно довольный. Он вышел первым и теперь с явным злорадством наблюдал за тем, как его камерады, нимало не смущаясь, снимают с себя исподнее.
– Туз! О как! Что скажете, лейтенант?
– Не нужно оваций – ваша радость слишком преждевременна, мон ами…
– А мы вас сверху шестерочкой козырной…
– Рано радоваться! Чего скалишься, Дижу?
– А козыри-то все уж вышли —нету больше…
– А, ч-черт!..
– Все, Булгарин! Раздевайся, мон ами, и не надо рыдать – не везет в картах, повезет в любви…
Фаддей, с головой накрывшись скинутым мундиром, хохотал до слез, пытаясь уползти в сторону и удрать, делая вид, что рыдает, и норовил при этом посильнее пнуть в зад негодного лейтенанта Фабье вытянутой босой ногой. Фабье в ответ двинул ему коленкой по тому же месту, завязалась смешная дружеская потасовка, в которой уже невозможно было понять, кто кого лупит и по каким таким частям тела.
– Булгарин, отстань, merde!
– Ох, не плачьте, дорогой Булгарин…
– Жан, пошел к черту!
– Да раздевай же его, и дело с концом! Ну, что ты вцепился в свои портки, Фаддей? Ну, иди, зайка, Бонапарту пожалуйся – они, сволочи, грязно домогались и покушались на мою невинность! О-о-о, да что ж ты делаешь, мерзавец эдакой, – там же мягкое место…
– Угу, лейтенант. Сейчас я тебе устрою – и другое вряд ли твердым станет!
– Да ты, я погляжу, сущий террибль! Слезь с меня, медведь! Что ж ты делаешь-то?.. Да пусти же ты, черт бы тебя, пусти, Фаддей, не нада-а-а!.. А-а-а-а…
Булгарин, отряхнув руки, с удовольствием пихнул Фабье в воду, и теперь компания камерадов с хохотом наблюдала за отчаянными попытками лейтенанта, охающего и потирающего ушибленный зад, забраться на крутой склон.
– Да, чтоб тебя… – орал Фабье. – Уговор дороже денег – давай, раздевайся догола, мон шер, и чеши по берегу на кобыле! Держи его, Дижу, – удерет, ей-богу!.. Да не брыкайся же ты, черт!
…А потом все четверо, зачарованно ахнув, с завистью провожали глазами медленно покачивавшуюся в седле изящную фигуру Булгарина с дымящейся трубочкой Дижу в руке. Его тонкая, прямая спина, чуть покрытая золотистым загаром, широкие мускулистые плечи и сверкающие на солнце золотом волосы делали его похожим на сказочного фавна, привидевшегося в сонном полуденном мареве насмешливым камерадам из Великой Армии… Дижу вдруг мучительно покраснел и отвернулся в сторону, низко склонив черноволосую голову. Полуобернувшись, без тени смущения, с нескрываемо самодовольной улыбкой на губах, Булгарин грациозно помахал им рукой и хлестнул кобылку. Гордо пройдясь вокруг берега, погнал ее в воду, совершенно забыв, в каком он сейчас виде катается верхом. Через пару минут прямо на коне въехал в теплую, прозрачную воду, нарочно брызгаясь и смеясь. Кобылка с удовольствием затрясла мордой, поняв намерения всадника, и вместе они представляли собой удивительно красивое зрелище, которое определенно вызвало бы восторг у любого художника, окажись он случайно свидетелем этой сцены…
…Да только нет в Москве сейчас художников, от врагов куда подальше укрылись. Фаддей привязал лошадку, выйдя на берег, и, бросившись обратно в теплую воду, уверенно заскользил по ее поверхности, рассекая волны длинными, плавными гребками…
Получивший после Бородинского сражения чин фельдмаршала и как будто облаченный всей полнотой власти, Михаил Илларионович Кутузов продолжал постоянно чувствовать скрытое недоброжелательство к себе императора Александра, особенно усилившееся после оставления Москвы.
Он не искал ни чинов, ни почестей, ни царского благоволения. Ему надобно было лишь одно: с наименьшими потерями освободить от неприятеля Отечество, истребить чужеземцев. Кутузов был уверен, что в Москве Великая Армия Корсиканца начнет разлагаться заживо. И солдаты верили своему фельдмаршалу. Недаром в лагере уже распевали они новую, только что сочиненную песню:
Хоть Москва в руках французов,
Это, братцы, не беда:
Наш фельдмаршал, князь Кутузов,
Их на смерть впустил туда.
Однако вместо благодарности из Петербурга сыпались строгие наставления и выговоры. Александр укорял Кутузова в бездействии, требовал немедленных наступательных действий, присылал различные планы, одни бессмысленнее другого.
Оставив на Рязанском большаке небольшой отряд легкой конницы, дабы обмануть французов, русская армия повернула к Подольску. Стояли осенние ненастные дни. Проселочные дороги, покрытые лужами, затрудняли движение. Направление марша никому, кроме квартирмейстеров, не было известно. Генералы и офицеры недоумевали, куда их ведут. Но более всех встревожился Наполеон:
