– И рахат-лукум!..
Они закричали все разом, в упор глядя на Гюльчатай. Гюльчатай сидела, опустив глаза, чувствуя свое полное ничтожество.
– Может быть, она его плохо ласкает?..
– Или ему не нравится, как она одета?..
Гюльчатай подняла глаза, полные слез.
– Мы сами должны ее приготовить!..
– Хозяин больше меня не хочет, – всхлипнула Гюльчатай. – Он решил отдать меня Петрухе…
– Петрухе? – переспросила Лейла. – Это меняет дело. Тогда пусть он назначает новую любимую жену.
– Погоди, – вмешалась Зухра. – Петруха прислал ему калым?
– Не-ет, – жалобно протянула Гюльчатай.
– Тогда не считается. Ты еще остаешься любимой женой.
Женщины окружили Гюльчатай, развязали свои узелки и стали наряжать ее, отдавали свои лучшие одежды, серьги, браслеты, кольца, накрасили по-своему ей глаза, брови…
Разодетая, вся в драгоценностях, Гюльчатай стояла, сияя невозможной красотой, как и полагалось любимой жене хозяина гарема.
– Теперь иди, – сказала бывшая любимая жена Абдуллы. – И не забудь: у нас должно быть завтра мясо!
Отряд Абдуллы расположился на ночлег в балке, у колодца – костров не зажигали, выставили часовых, улеглись прямо на песок, в одеждах.
Абдулла не мог спать; он не спал с тех пор, как похоронил Сашеньку. Он уселся на вершине бархана, скрестив ноги под собой и закрыв глаза. Вновь, в который раз, он представил лицо любимой женщины, ее взгляд, ее улыбку.
Саид тоже не спал, полулежа на песке, в окружении нукеров. Он думал об оставшемся в Педженте Сухове, о смертельней опасности, которая грозит этому русскому, когда Абдулла нагрянет в городок.
Сухов спас ему жизнь, и Саид был готов отдать ему свою. Но тогда оставался не отмщенным Джевдет, и эта мучительная раздвоенность не давала Саиду покоя.
В серьгах, кольцах, браслетах, разодетая и ярко накрашенная, шла Гюльчатай по галерее музея… Проходя мимо Петрухи, спавшего на топчане у входа в обнимку со своей винтовкой, Гюльчатай прикрыла лицо и постояла некоторое время над ним, потом исчезла в темноте.
Сухов продолжал с крыши наблюдать за ночным городом.
Бочки с керосином по-прежнему освещали улочки и дома.
Послышались легкие шаги – Сухов, оглянувшись, насторожился. Рука его легла на кобуру.
В люке чердака появилась Гюльчатай, она откинула чадру и ждала, когда Сухов заговорит с ней.
– Ты зачем пришла? – поинтересовался он, убирая руку с кобуры.
– Я пришла к тебе, господин, – ответила Гюльчатай и, улыбнувшись, приблизилась к Сухову. Лицо ее освещалось сполохами пламени.
– Ты чего это так расфуфырилась? – спросил он строго.
Призывно улыбаясь, Гюльчатай шла к нему, кокетливо пританцовывая.
– Ты чего? – спросил Сухов. – Чего ты?! – прикрикнул он.
Гюльчатай вплотную придвинулась к нему.
– Ты это оставь! – сказал он, оробев: совсем близко увидел ее глаза, губы, сделал шаг назад. – Брось, говорю!
Гюльчатай вновь придвинулась вплотную, спина Сухова уперлась в балку.
– Ты что, спятила? – прошептал он.
Гюльчатай, встав на цыпочки, крепко обняла его и влепила ему в губы поцелуй, потом еще и еще… Затем она опустила руки и застыла перед ним, глядя в пол. Сухов сел на ящик, обхватив голову руками.
– Теперь все… – тихо сказал он и тут же заорал: – Ты что наделала?! – Гюльчатай подняла на него глаза. – Теперь меня надо к стенке!
– Что это «к стенке»? – спросила она.
– Расстрелять, вот что! – крикнул Сухов.
– И я с тобой к стенке, – сказала Гюльчатай. – А как они узнают?
– Что узнают? – застонал он.
– Что я тебя целовала. Разве ты им сам скажешь?
– Нет, – ответил Сухов.
– И я – нет! – Гюльчатай засмеялась.
Он покачал головой.
– А ты вроде ничего девка!.. Ты знаешь, кто ты?
– Да. Я твоя коза.
– Что?!
– Ты сам сказал – мы все твои козы.
Сухов рассмеялся.
Девушка ласково дотронулась до его плеча.
– Господин…
– Опять! – прикрикнул Сухов.
– Ой!.. Товарищ Сухов, это плохо – таранька, таранька!.. Дай твоим женам мясо.
– Что? – удивился он.
– Дай самую плохую барашку… Гюльчатай будет тебя любить.
Сухов качнул головой, усмехнувшись.
– Хм… «барашку»… А где его взять? Каши и той нет, а ты мясо просишь. Одна таранька осталась.
Гюльчатай, продолжая ласково глядеть на Сухова, села ему на колени.
– Опять?.. Ты это оставь, – вновь растерявшись, он попытался отодвинуть ее от себя. – Мы же договорились насчет Петрухи, ну?
– Петруха? – широко улыбнулась Гюльчатай, продолжая сидеть на коленях у Сухова, и быстро погасила улыбку. – Я твоя жена. Разве не правда?
– Моя жена… дома, – с тоской в голосе проговорил Сухов.
– Разве ты не можешь сказать, что Гюльчатай твоя любимая жена?.. Разве она обидится?..
– Что, что?.. – спросил Сухов и, покрутив головой, громко хмыкнул. – Ха! Обидится! – Ему на секунду представилось, что с ним сделает Катя, когда он ей объявит, что с ними поселится еще одна его жена… Снова покачав головой, он начал втолковывать Гюльчатай: – Нам полагается только одна жена… Понятно?.. Одна! На всю жизнь. Бог так велел… Какая бы она ни была – плохая или хорошая. Одна. Понятно?
Гюльчатай удивилась.
– Как же так – одна жена любит, одна жена пищу варит, одна – одежду шьет, одна – детей кормит… И все одна?
– Ничего не попишешь…
– Тяжело! – с истинным участием сказала Гюльчатай.
– Конечно, тяжело, – согласился Сухов.
Она снова попыталась прижаться к нему.
Сухов спихнул красавицу со своих колен, строго сказал:
– Хватит, ступай!.. Спокойной ночи. Завтра поговорим…
Гюльчатай с обидой отвергнутой женщины взглянула на него:
– Тебе не нравится твоя коза, господин?.. Зачем же ты назначил меня любимой женой?
– Тебе сколько раз объяснять?! – закричал Сухов.
Поняв, что ее миссия окончательно провалилась, Гюльчатай покорно направилась к люку, со страхом ожидая встречи с остальными женами.
Сухов вздохнул, провожая взглядом фигурку юной женщины. Что там говорить – нравилась ему Гюльчатай, очень даже нравилась. Ее свежий поцелуй чуть не сразил его наповал. Да и обстановка была подходящая: тишина, теплая летняя ночь… Но Федор, который только что обрел надежду на встречу со своей любимой супругой, строго приказал себе – ни-ни!
Он поднялся со своего ящика, потянулся, шагнул к широкому парапету, окаймляющему крышу. На парапете по всему периметру дворца были расставлены изящные лепные башенки-беседки. Сухов уселся на парапет на самом краю крыши, протиснулся спиной между резными колонками и откинулся головой на острые завитки лепнины, чтобы не уснуть. Отсюда хорошо просматривались все улочки Педжента, освещенные пылающим в бочках керосином.
