– Горе-то какое… – искренне вздохнул подьячий и перекрестился: – Пусть земля будет ей пу… – Он запнулся, начиная понимать истинный смысл известия: – Подожди, как так отравили?!
– Пожар в Москве случился. В Коломенское перевезли, там и преставилась… – Гонец перевел дух. – Ослабела внезапно, да и сгорела стремительно. Почивать легла и не проснулась. Все сказывают, токмо от яда так быть возможно[23]. Молодая же она еще совсем, четвертый десяток не разменяла!
– Что с Мирославой, сказывай?! – затряс друга за плечи Басарга. – Она в тюрьме? Казнили? Пытают? Что с кравчей?!
– Да не знаю я! – отмахнулся боярин. – Как только известие пришло, к тебе сразу помчался! С рыбаками вместе на веслах сидел, дабы быстрее добраться… С побратимами так уговорились: коли известия появятся, Тимофей встречь нам поплывет, на Сухони вымпелом встречать будет. Софоний же новости дворцовые узнавать останется.
– Держи, боярин, – наконец прибежал с большой глиняной крынкой Платон.
– О-о, наконец-то, – припал к холодному, из погреба, напитку гость.
– Вели струг мой немедля к поездке снаряжать! – приказал холопу Басарга. – Оружие и припасы съестные на три недели клади. Четырех гребцов крепких выбери. Беги!
Наскоро перекусив, бояре с холопами погрузились на струг, весла вспенили воду, разгоняя судно вниз по течению. Боярин Булданин спустился в каюту и мертво упал на лавку, Басарга же остался наверху, подгоняя гребцов.
По извилистой и местами совсем узкой Леди путники спустились на веслах, на широкой Ваге Тришка-Платошка поднял паруса, которые заметно добавили скорости, но холопы все равно продолжали грести, позволяя каждый час выиграть лишних одну-две версты пути.
Поднятое над палаткой копье с кисточкой из беличьих хвостов они увидели на берегу верстах в трех выше Устюга, с ходу выскочили на берег возле небольшой плоскодонки. Басарга спрыгнул на песок, обнял могучего боярина Заболоцкого, сразу спросил:
– Что с ней?
– В Москву не плыви, она в Горицкий монастырь удалилась, – предупредил Тимофей.
– Спасибо тебе, друже. – Подьячий, развернувшись, сам столкнул струг на глубину, запрыгнул на нос, скомандовал: – Весла на воду! Вперед! А-а, мухи сонные… Илья, подсобишь?
Прогнав первую пару гребцов, бояре сели на их место, борясь со встречным течением. Работать самому, вкладывая в гребки всю свою силу, было лучшим способом справиться с беспокойством и заглушить тревогу. Когда валишься потом на лавку в полном беспамятстве – никаких мыслей в голове уже нет.
Сухона, Кубенское озеро, волок, Шексна…
Горицкий Вознесенский монастырь стоял почти на самом берегу реки, над неспокойными, с белыми барашками водами. Золотые шпили круглых угловых башен без единой бойницы, трехсаженная каменная глухая стена, только в одном месте изрезанная окнами келий. Над всем этим возвышалась стройная, с высоким острым шпилем колокольня, что походила на вскинувшую клюв белую цаплю. Остальные церкви рядом с нею казались низкими и приземистыми, словно пытались спрятаться, стесняясь своего вида возле красавицы птицы.
Струг подвалил к причалу, Басарга сразу выпрыгнул на тесовые доски, оглянулся на холопов:
– Стойте здесь, никого не подпускайте, ни с кем не разговаривайте. Тришка, ты княжну в лицо знаешь, тоже пойдешь. Поможешь, Илья?
– Конечно, брат! Если найду, сюда приведу. Давай тут через полчаса встретимся, хорошо? Чтобы зря не бегать, коли кто-то ее уже встретил.
Перекрестившись на образ, Басарга первым вошел на двор обители, повернул вправо, быстрым шагом направился вдоль стены, вглядываясь в лица монахинь, отпихивая сгружающих в стог сено смердов между ровно расставленными и неестественно правильными, квадратными и широкими, словно ожиревшими, церквушками.
Видимо, на лице его было написано что-то нехорошее, ибо послушницы сразу отворачивались, спешили уйти, не отвечали на вопросы. В храмы же подьячий входить не решился – его словно оттолкнуло что-то. Помявшись у собора, боярин Леонтьев отвернул, отправился на пристань. Может статься, Илья или холоп уже нашли Мирославу и привели туда?
Однако на берегу было пусто. Холопы, дословно выполняя его приказ, выстроились у воды в шлемах и кольчугах, опираясь на копья, и самый вид их отбивал у инокинь и паломниц охоту подходить к реке.
– Басарга! – издалека махнул рукой Илья Булданин, что шел по дороге, вытоптанной снаружи под стеной обители. А рядом, сложив руки на груди и опустив голову, двигалась трудница в блеклой бесцветной рясе и белом платке.
Боярин Леонтьев, прищуриваясь, направился навстречу, на полпути сорвался на бег:
– Мирослава!
Трудница подняла голову и, не выдержав, кинулась навстречу, повисла у Басарги на шее, одновременно и плача, и целуя, и шепча:
– Это не я, любый мой! Это не я, это не я…
– Родная моя, милая, любимая… – целовал ее в ответ Басарга.
Илья Булданин, остановившись рядом, попытался закрыть их спиной, громко закашлял:
– Это… Люди кругом…
Басарга, спохватившись, что прилюдно милуется с почти что монашкой, обнял княжну, быстро увел на причал, подхватил здесь на руки, спустился на струг, спрятал девушку в каюту. Мирослава, более не сдерживаясь, совсем разревелась, уткнувшись головой ему в плечо, размазывая слезы и чего-то несвязно бормоча. Боярин, прижав княжну к себе, гладил ее, обещал все исправить и клялся в вечной любви.
Мирослава, потихоньку успокаиваясь, достала платочек, отерла лицо, промокнула глаза и попросила:
– Поцелуй меня, Басарга.
Молодой человек коснулся губами ее рта, но княжна покачала головой, провела ладонью по его щеке:
– Больше мы уже не увидимся, любый. Никогда. Так целуй меня. Так целуй, чтобы встреча последняя навеки в сердце сохранилась. Иной более не будет.
И Басарга, опустившись перед ней на колени, стал целовать ее так, чтобы навсегда запомнить тело своей любимой.
Они расстались перед вечерней, и боярин Леонтьев, несмотря на темноту, приказал отчаливать. Спасти его счастье теперь мог лишь Иоанн.
В Москву путникам удалось добраться через неделю. Дома их встретил Софоний Зорин, который смог сообщить только одно:
– Государь горюет… Дела бросил, видеть никого не желает. Токмо молится, да вклады по церквям рассылает за помин души Анастасии своей.
– Я хочу его видеть! – все равно потребовал Басарга.
– Ну, так иди, – пожал плечами Софоний. – Из нас всех, побратим, токмо ты един в палаты царские вхож.
– Ранее вхож был, – прикусил губу подьячий. – Мирослава Шуйская о моем приезде сказывала, а опосля и меня самого туда звали. Ныне же и не знаю…
– А ты попробуй. Старыми тропками… – красноречиво повилял ладошкой боярин Булданин.
