— Я тоже приехал в ваши степи не для того, чтобы избегать опасности, — напыжился Гамид, поняв, что сейчас Звенигора ему не страшен.
— А не хотелось бы тебе, Гамид-ага, узнать, что стало с воеводой Младеном, Златкой и Якубом? — переменил тему разговора Арсен.
— Конечно. Хотя о Младене и без тебя догадываюсь: он погиб! — со злобой выкрикнул спахия.
— Ошибаешься, ага. Все они живы и здоровы. И не теряют надежды расквитаться с тобой за все твои злодейства!
— Вот как?! Вы все вместе и порознь уже не раз пытались сжить меня со света, но аллах бережёт своего верного сына…
— А где сейчас Ненко, ага? — Арсен умышленно не назвал его Сафар-беем, чтобы спутники Гамида не поняли, о ком идёт речь.
— Он в войске падишаха. Где же ему ещё быть? Живой, здоровый и рвётся бить гяуров!
— Не откажи, ага, в любезности, — передай Ненко привет, скажи, что мы все живы, здоровы и помним его.
В ответ Гамид пробурчал что-то невнятное. Но в это время толпа всколыхнулась, расступилась, — от войсковой канцелярии шли два куренных атамана и казначей. Увидев Звенигору, казначей поманил его пальцем к себе и сказал:
— Арсен, немедленно иди к кошевому. У него беседа будет вот с этими…
Атаманы поздоровались с турецкими посланниками.
— Привет и почтение! Честь и уважение! Кошевой атаман славного войска Низового Запорожского ждёт вас, послы!
— Заходи, Арсен! — послышался голос кошевого.
Звенигора вошёл и остановился у порога: за столом, что стоял в глубине большой комнаты, сидели двое — кошевой Серко и Свирид Многогрешный. «Ну и денёк сегодня! — подумал запорожец. — Недоставало ещё с Сафар-беем встретиться!»
Он пристально посмотрел на своего давнего знакомого. Это был уже не тот Многогрешный, которого он знал в Турции. Куда подевались тщедушность и измождение! Свирид раздобрел и вроде даже помолодел. На нем ловко сидел красный жупан из тонкого сукна, а на ногах красовались мягкие сапоги с подковками.
— Поклон тебе, батько кошевой! Поклон, дядько Свирид! Каким ветром?
Серко в ответ кивнул головой. Многогрешный важно встал и надменно поклонился:
— Поклон, казак. А прибыл попутным ветром — к батьке кошевому от князя Украины Георга Гедеона Вензика Хмельницкого с письмом, а также как провожатый посольства турецкого султана к запорожскому казачеству. Величай меня, казак, паном хорунжим, а не дядькой Свиридом.
Звенигора едва поклонился, но не мог скрыть удивления, как изменился дядька Свирид; наглая спесь, сквозившая в его глазах и самодовольно расплывшейся округлой физиономии, невольно вызвали у казака усмешку. Запорожцу было известно, что несчастный сын Богдана Хмельницкого, Юрий, после многолетних мытарств в татарском и турецком плену согласился под нажимом янычар провозгласить себя князем Украины и даже принял участие в осаде Чигирина. Правда, войско его состояло из татар, которые во главе с турецким агою Аземом не столько штурмовали Чигирин, сколько следили за тем, чтобы их «князь» не перебежал на сторону русских. И ещё было у него восемьдесят казаков из тех турецких невольников, которые, спасая жизнь, согласились служить в войсках падишаха. Припомнив, что именно Многогрешный в Семибашенном замке Стамбула уговаривал невольников идти на службу к туркам, Звенигора понял, как он очутился в войске Юрия Хмельницкого. Но с чем Свирид прибыл в Сечь?
Течение мыслей Арсена нарушил Серко: кошевой, очевидно, продолжал прерванную беседу.
— Бог мне свидетель, никогда я не ходил с войском на Украину, чтоб разорять отчизну свою! Не хвастаясь, по чести скажу: все мои заботы и старания были направлены на то, чтобы причинить ущерб нашим исконным врагам — басурманам. И теперь, на склоне лет своих, думаю я не о власти и почестях, не о ратных подвигах, а о том, чтобы до последних дней моих твёрдо стоять против тех же врагов наших — басурман… Так и передай князю своему Юрию!.. А ещё скажи: турки и татары столько горя и зла причинили народу нашему, стольких наших людей порубили, а других заарканили и потащили в неволю, что не с ними следовало бы Юрасю Хмельниченко отвоёвывать для себя наследство дедов — Субботов и славный город Чигирин. Народ не поймёт и не поддержит его… И на поддержку запорожцев тоже пусть не надеется!..
Многогрешный побледнел. Слушая Серко, беспокойно бегал взглядом по комнате и мял в руках меховую шапку с бархатным верхом. Видно, не ожидал он резкого отказа, как, очевидно, не ожидал этого и сам Юрий Хмельницкий.
Звенигоре стала понятна цель приезда Многогрешного, он с ещё большим интересом стал следить за выражением лица «посла» и ждал, что же он скажет на полные высоких чувств и достоинства слова кошевого.
— Спасибо за искренний ответ, пан кошевой, — тихо произнёс Многогрешный. — Не скрою, что он огорчил меня, а ясновельможного князя-гетмана глубоко опечалит… Он помнит любовь и уважение пана к его отцу, Богдану Хмельницкому, и надеялся на такую же любовь и уважение и к нему. А вон что получается…
— Пан посол, — резко перебил Серко Многогрешного, — вот уже больше сорока лет держу я в руке саблю и всегда считал, что служу ею не отдельным людям, даже и таким великим, каким был наш покойный гетман Богдан, а дорогой нашей матери-Украине, и только ей одной!.. Так и передай!.. А теперь — иди! Я слышу, пришли послы султана, а их не следует задерживать в Сечи.
Многогрешный молча поклонился и торопливо вышел.
Серко прошёлся по комнате, расправил широкие плечи и улыбнулся казаку.
— Ну вот, одного посла отшили… Интересно, с чем прибыли турки? Зови их, Арсен!
В тот же день, когда казначей и Звенигора отвели султанских послов к сечевому предместью, где высился красивый посольский, или, как его звали запорожцы, греческий, дом, и разместили их на отдых, неожиданно сечевой довбыш[26] изо всех сил стал колотить в тулумбас. Гулкие тревожные звуки понеслись над Сечью, созывая запорожцев на совет.
Они стремительно выбегали из куреней, мчались из пушечной, из оружейной, из корчмы, торопились из гавани, где стояла казацкая флотилия, с ближайших островов Войсковой Скарбницы[27] и выстраивались полукругом на площади у огромного дубового стола, за которым сидел уже писарь перед большой серебряной чернильницей. Из церкви войсковой есаул вынес клейноды[28] — малиновую хоругвь и бунчук. Под бунчуком стали старшины. Затем из войсковой канцелярии вышел Иван Серко. Остановился у стола, вынул из-за пояса булаву, поднял вверх.
Запорожцы, выстроенные по куреням, постепенно успокаивались. Наконец над площадью установилась тишина. Слышалось только шумное сопение Метелицы да кашель старого Шевчика.
