Мне нужно было сделать около двух лье, чтобы его достигнуть; к счастью, это было время прилива и, несмотря на то, что ветер был противный или, скорее, не было никакого ветра, а только шквалы, которые буравили море, волны гнали меня к земле. Я греб изо всех сил, однако буря шла скорее и наконец настигла меня. Для довершения неприятностей приближалась ночь, но я надеялся достигнуть берега, прежде чем наступит темнота.
Я провел ужасный час. Лодка моя, легкая, как ореховая скорлупа, следовала за всеми извилинами волн, поднимаясь и опускаясь с ними. Я продолжал грести, но, увидев, наконец, что бесполезно истощаю свои силы, и предчувствуя, что должен буду спасаться вплавь, снял весла с крюков, бросил их на дно лодки подле мачты и паруса и, скинув с себя все, что могло препятствовать движениям, остался только в панталонах и рубашке. Два или три раза я был готов броситься в море, но легкость лодки меня спасла: она плыла, как пробка, и не впускала в себя ни капли воды; я ждал только, что с минуты на минуту она опрокинется. Однажды мне показалось, что она дотронулась до дна, но ощущение было так быстро и так легко, что я не смел даже на это надеяться. Кроме того, было так темно, что я не мог ничего различить в двадцати шагах и не знал, на каком расстоянии от берега нахожусь. Вдруг я почувствовал сильный толчок. На этот раз сомнений не было: лодка до чего-то дотронулась, но был ли это подводный камень или песок? Между тем новая волна подхватила меня, и несколько минут я несся с неистовой быстротой. Наконец лодка была брошена на берег с такой силой, что, когда отхлынула волна, киль очутился на мели. Не теряя ни одной минуты, я схватил свой сюртук и выпрыгнул из лодки, оставив в ней все прочее. Вода была только по колени, и, прежде чем новая волна настигла меня, я был уже на берегу.
Накинув на плечи сюртук, я быстро пошел вперед и вскоре почувствовал, что иду по тем круглым камням, которые называются голышом и показывают пределы прилива. Я продолжал идти еще некоторое время; почва стала другой, и я уже шел по большой траве, растущей на песчаных буграх. Можно было уже не бояться, и я остановился.
Великолепное зрелище представляет море, освещаемое молнией и волнуемое бурей. Это первообраз хаоса и разрушения; это одна стихия, которой Бог дал власть возмущаться против него, перекрещивая свои волны с Его молниями. Океан казался безмерной цепью движущихся гор с вершинами, смешанными с облаками, и долинами, глубокими, как бездны. При всяком ударе грома бледный луч молнии змеился по этим вершинам, по этим глубинам и наконец исчезал в пучинах, то закрывающихся, то открывающихся. С ужасом, исполненным любопытства, я смотрел на это страшное зрелище, которое Вернет хотел видеть и бесполезно видел с мачты корабля, к которой велел привязать себя, потому что никогда кисть человеческая не может представить ее столь могущественно-страшной и столь величественно-ужасной. Я пробыл бы, может быть, целую ночь на одном месте, слушая и смотря, если бы не почувствовал вдруг на своем лице большие капли дождя. Ночи стали уже холодными, хотя не было еще и половины сентября. Я перебирал в уме места, где мог бы найти убежище от дождя, и вспомнил развалины, которые заметил с моря; они должны были находиться где-то неподалеку. Я отправился в путь и вскоре очутился на небольшой площадке. Чуть далее я заметил пред собой черную массу, которую не мог различить, но, возможно, она могла бы стать убежищем. Блеснула молния, и я узнал полуразрушенную паперть церкви. Войдя в монастырь, я поискал место, менее пострадавшее от разрушения, и сел в углу за столбом, решив дожидаться там утра. Не зная берега, я не мог в такое время пуститься отыскивать свой дом. Впрочем, во время охоты в Вандее и Альпах я провел двадцать ночей еще более плохих, чем та, которая меня ожидала. Одно меня только беспокоило — ворчание желудка, напоминавшего, что я ничего не ел с десяти часов утра. Вдруг я вспомнил, что просил госпожу Озере положить что-нибудь в карманы моего сюртука. Сунув в них руку, я убедился, что моя добрая хозяйка исполнила просьбу, и я нашел в одном кармане небольшой кусок хлеба, а в другом — целую бутылку рома. Это был ужин, соответствующий обстоятельствам. Едва я закончил его, как почувствовал приятную теплоту, распространявшуюся по всем моим членам, начинавшим уже цепенеть. Мысли, принявшие мрачный оттенок в голодном ожидании дня, оживились, как только я выпил благодатную влагу. Я почувствовал дремоту — следствие усталости, завернулся в сюртук, прислонился к столбу и заснул под шум моря, бившегося о берег, и под свист ветра, разгуливавшего по развалинам.
Я проспал около двух часов, когда был разбужен скрипом закрывающейся двери. Раскрыв глаза, как человек, освобожденный от беспокойного сна, я в ту же минуту встал, решив из предосторожности спрятаться позади столба… Но, осмотревшись вокруг, я ничего не увидел; однако опасения не оставили меня, так как я был твердо убежден, что слышал шум, который разбудил меня, и что это не было обманом сновидения.
Буря утихла, и хотя небо было еще покрыто черными облаками, время от времени в их промежутках проглядывала луна. В одну из этих быстрых минут света, беспрестанно поглощаемого темнотой, я обратил взор к той двери, которую, как мне показалось, отворяли, и потом осмотрелся вокруг. Я был, сколько мог заметить сквозь темноту, в развалинах древнего аббатства и, судя по уцелевшим остаткам, находился в часовне. По правую и по левую сторону от меня тянулись два монастырских коридора с полукруглыми и низкими сводами, а напротив несколько разбитых камней, лежащих среди высокой травы, указывали небольшое кладбище, на котором обитатели монастыря некогда успокаивались от жизни у подножия креста, обезображенного и без Распятия, но еще стоящего.
— Ты знаешь, — продолжал Альфред, — и все истинно храбрые согласятся с этим, что физические предметы имеют неограниченную власть над впечатлениями души. Вчера я избежал бури; полузамерзший, пришел в незнакомые развалины; заснул крепким сном и проснулся от шума в этом пустынном месте; пробудившись, очутился в гнезде тех воров и разбойников, которые в течение двух месяцев опустошали Нормандию. Я был там один, без оружия и в одном из тех состояний, когда предшествующие события препятствуют нравственным силам показать всю свою энергию. И ты не удивишься, что я остался неподвижно стоять у столба, вместо того чтобы опять лечь и попытаться заснуть. Впрочем, убеждение, что меня разбудил человеческий шум, было так велико, что мои глаза, рассматривая темноту коридоров и более освещенное место кладбища, постоянно устремлялись к двери в стене, в которую; Я был уверен, кто-то вошел. Двадцать раз я хотел подойти к этой двери, чтобы развеять свои сомнения. Но для этого нужно было перейти пространство, освещаемое луной. Кроме того, так же как и я, в этом монастыре могли скрываться другие. Однако через четверть часа вся эта пустыня сделалась опять такой тихой и молчаливой, что я решил воспользоваться первой минутой, когда облако закроет луну, чтобы перейти пространство в двадцать шагов, отделявшее меня от двери, и послушать у нее. Эта минута не замедлила наступить: луна вскоре скрылась, и в наступившей темноте я медленно отделился от столба, к которому оставался до тех пор прикованным, как готическая статуя. Переходя от одного столба к другому, удерживая дыхание и прислушиваясь, я достиг стены коридора, прокрался вдоль нее, подошел к ступеням, ведущим под свод, сделал три шага вниз и дотронулся до двери.
