В то время, как я придумывал: каким бы средством мне попасть в слуги в дом врага, судьба помогла мне одним странным случаем. Идя как-то по испанской площади, я услышал позади шум и крики: «берегись, берегись!» – Я обернулся и увидел карету, которую несли лошади. Кучер, сброшенный с козел, ударился головой о тумбу и лежал с размозженным черепом; кто бежал, кто смотрел из окна, кто с порога лавки и никто не думал о том, чтобы подать помощь: грубый, безжалостный народ, ему бы только увидеть, как сломают себе шею и люди, и животные, и идти потом взять на них номера в лотерею…[28] Словом, человеческое отродье! Я кинулся и схватил под уздцы одну лошадь; и, хотя она волокла меня за собою порядочное расстояние, мне все-таки удалось остановить ее. В эту минуту высунулось из окна кареты спокойное, почтенное лицо пожилого барона, который, расхвалив мою храбрость, просил меня придти в течении дня в палаццо графа Ченчи.
Вот так; я сделал ни более, ни менее, как спас, не зная того, жизнь моему жестокому врагу. Я не жалел о том; а даже был доволен; потому что если б он умер иначе, как от меча из моих рук, я считал бы свою месть украденной.
Граф принял меня, как приличествует дворянину; он расспросил меня обо всем и, узнав, что я в Риме без места, предложил мне поступить к нему в дом. Это было именно то, чего я так сильно желал: конечно, поклонник не целует с таким благоговением мадонну в Лорете, с каким я дотронулся до порога этого дворца, с намерением окружить Ченчи всевозможным горем и отчаянием. Лишенный всякой привязанности, пережив дорогих детей, которых я хотеть умертвить всех разными смертями, с осиротелым сердцем, каким он сделал мое… я хотел сохранить его до тех пор, когда жизнь сделалась бы для него наказанием, смерть отрадой, и он переиспытал бы все предсмертные муки; когда же душа его, огрубев, привыкла бы к несчастью… тогда я намерен был низвергнуть ее кровавым путем в кровавую могилу собственных детей.
Поспешностью в исполнении малейшего приказания, ловкими советами, изобретательностью и находчивостью, я мало-помалу заслужил его доверие настолько, на сколько может доверяться человек, который сомневается постоянно во всех и в самом себе. Теперь представьте себе мое удивление, когда я узнал, что не мог бы доставить ему большего удовольствия, как убить его детей! Его зверская ненависть победила мою; и если б даже я и продолжал ненавидеть вас за то, что вы его дети, мог ли бы я мучить вас с большею жестокостью, чем это делает ваш отец? Злобу заменила глубокая жалость ко всем и в особенности к вам, синьора Беатриче; потому что к вам, бедное дитя, я почувствовал нежность, безграничную привязанность, которая напоминает мне добрую душу усопшей и невольно заставляет меня плакать…
Взволнованный воспоминаниями, Марцио готовился преклонить колени перед Беатриче; но она поспешила удержать его.
– Встаньте, Марцио; прах не должен преклоняться пред лицом праха: а мы все прах; – потом она прибавила: – Марцио, я прошу вас быть внимательным к тому, что произносят ваши уста; – но это было сказано голосом такой нежной мольбы, что Марцио нисколько не был уязвлен.
– Зачем вы хотите запретить мне стоять на коленях перед вами, благородная синьора? Перед святыми предметами становятся на колени, а несчастье сделало вас святыней; – конечно, ни одно создание на свете не имело такого сходства со скорбящей мадонной, как вы. Не бойтесь, нет, вы не услышите от меня ни одного слова, которое могло бы оскорбить ваш девственный слух; – я хотел было сказать, ни одного слова, которое бы отец не мог сказать своей дочери, но пример Ченчи остановил на моих губах это сравнение. Как же я мог бы не любить вас, когда вы так напоминаете мне мою бедную покойницу? Но моя возлюбленная умерла и та любовь, которую я питал к ней, погребена вместе с нею. Чувство мое к вам не обожание и не любовь отца или брата; но в нем есть и то и другое вместе. Я знаю, что вы любите и любимы монсиньором Гвидо Гверра, и я высоко ценю этого синьора за то, что он отдал свое сердце такой достойной девушке. Марцио более, чем вы думаете, способствовал вашей законной любви. Сколько раз мог бы открыть вашу тайну злой старик, если б не было меня! В последний раз, я не мог, по внезапности случившегося, предварить монсиньора Гвидо, но я принудил его бежать, потому что он сам не хотел оставить вас, и спас ему жизнь. Я доказал ему, что он себя погубит и вам не в состоянии будет помочь; я обещал ему заботиться о вас и исполнил бы обещание, если б вы не противились мне; поэтому-то я решился оставить ваш дом. Я вошел в него для того, чтоб привести в исполнение мою месть, и теперь я поневоле должен удалиться для того, чтобы осуществить ее. Вы не хотите, чтоб я избавил вас от гнусного старика, но так как я не могу пожертвовать вам своею местью, то я по крайней мере хочу избавить вас от горя – видеть его убитым на ваших глазах; с другой стороны я рассудил, что если смерть его случится здесь в доме, подозрение пало бы на вас невинных; поэтому мне лучше всего удалиться; оставаясь здесь, я не приношу пользы вам и только врежу себе. Синьора Беатриче, если б я просил вас сохранить память о человеке, который не питал к вам другого чувства, кроме привязанности и уважения; если б я просил вас не совершенно ненавидеть меня, сочтете вы это за слишком большую смелость?
– Я буду помнить, что вы хотите убить моего отца: – когда вы будете далеко, я буду думать, что вы могли защищать меня и покинули. Ради Бога! оставьте жизнь графу; его лета уже преклонны… не отправляйте его на суд Божий, подождите, чтоб он сам смог позвать его.
– Ваш голос могуществен, но он не может победить того, который гложет мое сердце. Это невозможно! И разве вы не видите перста Божия в том, что мой замысел, удовлетворяя моему мщению за женщину, которую я так любил, спасает в то же время и вас, несчастное дитя?..
– Перст Божий, Марцио, не пишет своих решений кровью… Христос осуждает закон, который заставляет платить око за око и зуб за зуб, и хочет, чтоб мы любили тех, которые делают нам зло. Марцио, предоставьте Богу судить; то, что для Бога будет правосудием, для вас преступление.
– Как можно ему оставить жизнь? – воскликнул Марцио ударив себя по голове, как будто он вспомнил, что-то – Ведь он дышит злодейством? Знаете ли, что если б я остался лишнюю минуту, один несчастный умер бы с голоду.
– Как с голоду?
– Ах, я мерзавец! Разговаривая с вами, можно позабыть о рае… Бедный Олимпий!.. покуда я тут толкую, ты считаешь минуты судорогами твоих проголодавшихся внутренностей.
