Больше он об этом не будет думать. Здесь так холодно и тихо. Временами они оказывались выше облаков, так что весь мир, окутанный туманами, лежал внизу, под ними. Копыта коней барона Анри и Готье и тяжелых боевых коней, которых они вели в поводу на случай неожиданного боя, гулко стучали по дороге.
Пьетро начал испытывать некое умиротворение. Вероятно, когда придет время ему возвращаться на Сицилию, разорванные нити его судьбы можно будет связать заново. Энцио Синискола вдвое старше Иоланты. Возможно, Бог приберет его – он погибнет от болезни или от рук врагов прежде, чем Пьетро вернется. Ио станет вдовой, молодой вдовой и…
И вдруг он почувствовал, как им овладело отвращение. То, что побывало в лапах этого чернобородого животного, неизбежно испоганено. Он припомнил с почти физической ясностью, как это было той ночью, но его болезненное ощущение настоятельно стирало из памяти собственное худое, испытывающее наслаждение тело и подменяло его квадратной фигурой Энцио. Он старался отогнать эту картину, но она не исчезала. Словно он стоял рядом и наблюдал подлинный физический акт этого предательства.
Самое страшное, что в этом видении лицо Ио никогда не менялось. В нем не было отвращения, – ни даже равнодушия, вынужденной уступчивости, нет, – О Господи и синие глаза Твои! – только ненасытная жажда, пылкая страсть, которую он помнил, и это обращено было к Энцио, не к нему!
Я схожу с ума, подумал он… Ио его ненавидит…
К этому времени там мог уже родиться ребенок. Это уже совсем другое дело. Помесь зверя и ангела.
Ребенок, зачатый от горячего выплеска чужих чресел, который должен был быть его ребенком. Отвратительный, ненавистный, противоестественный.
Вдруг он подумал, что не жаждет смерти Энцио. Ведь если тот умрет, Ио придет к Пьетро и приведет с собой сына или сыновей, само присутствие которых будет ежедневно, ежечасно напоминать о том, чего нельзя помнить…
Путь от Лодева до Нима они проделали за один день, миновав огромный акведук, построенный века назад римлянами. Дамбы, между которыми струилась вода, поросли зеленью.
Еще день ушел на то, чтобы добраться от Нима до Арля. А от Арля до Экса почти два дня, потому что все дороги были забиты. Детьми. Несчастные, оборванные дети, которые брели обратно домой; на их лицах лежала печать отчаяния.
Барон Анри и Готье всматривались в лица встречных девушек, даже в лица тех – а их, да поможет им Бог, оказалось очень много, – чьи фигуры уже начали округляться плодами грешной любви. И каждый раз, заметил Пьетро, когда они отворачивались, на их лицах облегчение смешивалось со страхом.
Наконец по предложению Пьетро они остановили группу оборванных, голодных детей, чтобы расспросить их.
– Стефан обманул нас, – устало сказал один из них. – Море не расступилось перед нами. Но два судовладельца предложили бесплатно перевезти нас в Святую Землю. Наши товарищи заполнили семь кораблей, но ведь нас было более двадцати тысяч, они не могли взять нас всех…
Мальчик помолчал, поглядывая на них.
– Мы были ужасно огорчены, что остались на берегу. Но теперь, похоже, ясно, что нам повезло: из семи кораблей два утонули на Сардинии – ни одна душа не спаслась. Остальные пять направились в Египет и Тунис, где эти подлые моряки продали наших товарищей в рабство неверным!
– Тебе не попадалась девушка с волосами чуть темнее меда и карими глазами, очень милая и добрая? – спросил Готье.
Мальчик, который разговаривал с ними, посмотрел на Готье.
– Господин, – устало сказал он, – я знаю шесть тысяч таких девушек. Она либо утонула около Сардинии, либо ее продали какому-нибудь злому сарацину на потеху, или… или вы встретите ее на этой дороге.
Барон Анри сурово посмотрел на него.
– Ты не это хотел сказать, – прогремел он. – Почему ты замялся на середине фразы и сказал что-то совсем другое?
– Потому что… что пользы во лжи? Несколько сот девушек из числа наших товарок схватили ночью в Марселе бандиты и продали в худшее рабство, чем любому сарацину. – Его лицо искривилось в горькой усмешке. – Похоже, что те господа в Марселе, которые из-за болезней или своего безобразия вынуждены покупать… известные услуги… им надоели истасканные и дешевые женщины, которых им предлагали для развлечения. Наши девушки молодые, свежие н в большинстве невинные. Простите меня, господин, но вы сами спросили меня…
– Дай ему кошелек, Готье, – сказал барон Анри, – чтобы облегчить ему путешествие…
Готье выполнил его просьбу.
– Спасибо, господин, – поблагодарил его мальчик и крикнул: – Эй, вы, попрошайки, сегодня мы наконец поедим как следует!
Ни барон Анри, ни Готье, ни Пьетро долгое время не проронили ни слова. Потом у Готье вырвалось:
– Если мы не встретим ее здесь на дороге, я молю Бога, чтобы она была мертва!
Барон Анри покачал головой.
– Нет, сын мой, – мягко сказал он. – Ты знаешь так же хорошо, как и я, что в Туанетте нет греховности. На свете не было девочки лучше, более преданной церкви. Если ее постигла такая ужасная судьба, это ни в коей мере не ее вина. Мы должны найти ее, и, если найдем, Готье, я прошу тебя – ни слова упрека, ни слова!
Теперь я понимаю, подумал Пьетро, откуда на свете берутся такие рыцари, как Готье.
– Вы слишком быстро поддаетесь унынию, господа, – обратился он к ним. – Мы встретим вашу прекрасную Туанетту на этой дороге… не бойтесь…
Но они ее не встретили.
Они приехали в Марсель утром и, не останавливаясь, чтобы отдохнуть или поискать прибежища, отправились в гавань и приступили к расспросам – занятию заведомо безнадежному.
Ими двигает и человеческая способность сохранять надежду перед лицом неудач и их любовь к Антуанетте, думал Пьетро, пока они совершали свой медленный и тягостный обход гавани – расспрашивали об отплывших кораблях, описывали девушку матросам, которые, конечно, не могли запомнить одну из столь многих…
Так они провели день, и ночь опустилась на город, погрязший в пороках выше всякого человеческого разумения, – пристанище разбойников еще со времен Юлия Цезаря. Они сидели у гавани, поглядывая друг на друга в наступившей темноте. Каждый из них ждал, что другой скажет то, что должно быть сказано.
Пьетро прочистил горло.
– Мои господа, – торопливо произнес он, – мы заняты поисками вашей Антуанетты, так ведь? Тогда мы не можем пренебречь еще одним путем, открытым для нас. Вы можете, если хотите, отказаться от него. Вы можете допустить, что она лежит где-то на дне моря, или – упаси Господь – стала рабыней какого-нибудь сарацинского эмира или шейха. Но в душе вы всегда будете сомневаться. Я думаю, что ни один из вас не будет спать спокойно, пока остается вероятность того, что вы оставили ее в руках людей, скотство которых заставило бы устыдиться любого язычника…
