В гриднице было затхло и холодно. Из угла несло брагой. Похоже, за чистотой здесь не шибко следили. Всюду рассыпаны шелуха от семечек, хлебные крошки, черепки разбитой посуды. Жирные коричневые пятна шли от печи к торцу стола. Валялась сломанная деревянная ложка. Из оконных проемов топорщились пучки соломы, обрывки бычьего пузыря беспомощно свисали с загнутых проржавевших гвоздей.
— Крепок ли наш враг, Есугей? — Хайду брезгливо пнул грязный чугунок.
— По-моему, наш враг любит очень хорошо выпить. Такой враг — совсем не враг.
— Мне тоже так поначалу показалось. Посвети сюда, — Хайду указал на стену с крючьями.
— Что видит мой господин интересного в этой стене?
— На этих крючьях, Есугей, было развешано оружие и доспехи. Обрати внимание, как основательно все сделано. А теперь посвети на лавки и стол, — Хайду стукнул кулаком по столешнице, звук от удара получился глухим и коротким. — Видишь, какое крепкое все? Не верю!
— Чему не верит будущий темник?
— Что все обстоит так, как мы с тобой сейчас видим.
— Не понимаю своего джихангира. Он хочет сказать, что урусы все специально пораскидали здесь, уходя? Чтобы монгол подумал об урусах плохо, мол, пьяницы и трусы?
— Завтра, Есугей, чтобы никто сюда носа не сунул. Ты заметил, что бревен в стене недостает? Нет. А нужно на все обращать внимание. Бревна не сгнили и не были сломаны осадными орудиями. Их вырвали, а потом спалили хозяева. Да не гляди так. Из этих бревен сложили большой костер, в который покидали все ненужное. Нельзя заранее смотреть на врага свысока. Этот пост нужно сжечь до того, как сюда проникнут любопытные.
— Пламя займется, господин, и мы перебудим весь лагерь!
— Тем лучше. Перед боем много спать вредно.
Хайду повернулся на выход, сделал пять небольших мягких шагов и толкнул дверь. О Тенгри! Прямо в крыльцо перед дверью был всажен топор волхва Измора. Ратовище по косой перечеркивало звездное небо.
— Собаки! — Хайду не смог сдержать гнева. — Кто на карауле?
Два нукера с ужасом уставились на джихангира. Хайду наотмашь ударил кулаком в нос стоящего по левую руку. Хрустнула переносица. Нукер кувыркнулся через перила и врезался головой в рыхлую землю. Второй упал на колени:
— Не вели наказывать, господин! Мы никого не видели!
— А это?!
— Замороковал, наверно, кто-то, господин! — из-под крыльца нукер хлюпнул носом. — На миг в глазах все поплыло. Я даже себя за ухо дернул, чтоб не заснуть.
Вдруг совсем недалеко в темноте протяжно и жутко затрубил сохатый. Вороны с пронзительным карканьем взвились с ветвей деревьев и закружили над полем. Залаяли собаки, проснулись лошади, испуганно заревел вол. Хайду будто кто-то врезал ногой в пах. Он скрючился и стал оседать на порог гридницы. В глазах замельтешили огни звезд, лунные блики, лица нукеров.
— Я сам! — джихангир впился ногтями в брус дверной коробки. — Сейчас пройдет. Никому ни слова, иначе привяжу к хвостам коней и отправлю в урусскую степь.
Снова протрубил лось, но уже далеко. В ответ ему откуда-то из-под забора чертыхнулась курица. Стали окликать друг друга часовые. Зазвенела кольчуга дежурного сотника. И все опять стихло.
— Господин, — Есугей, придерживая за локоть, помогал Хайду встать, — что все это значит?
— Это? — младший темник хмыкнул и прищурился на луну. — Место, куда урусы кладут голову преступника, а потом рубят, называется плахой. А в плаху всегда воткнут топор, который дожидается своего часа. Сжечь все!
Хайду вскочил на Ордоса так, словно от боли не сыпались искры из глаз, словно тело, как двадцать лет назад, было упругим и гибким. Подчиненные не должны знать о болезни своего военачальника. Иначе не будет крепости в войске. Каждый тысячник станет втайне метить на его место, каждый сотник — на место тысячника, а простые воины начнут резать ненавистных десятников.
Войдя в юрту, он не стал снимать хутангу-дегель, лишь чуть ослабил боковые ремни. Скрестив ноги, он сел перед огнем, прикрыл глаза и тут же начал проваливаться в дрему. Он научился спать сидя в походах и во время обострения болезни. Вскоре гул огромного пожара коснулся слуха младшего темника, но ни один мускул на его лице не дрогнул. Сейчас проснется войско. Шаман ударит в козий бубен. Засуетятся простые воины, загремят дорогими доспехами знатные. Заржут кони, залают собаки. И в юрту ворвется тысячник Дайчеу…
— Он сбежал! Этот однорукий урус сбежал! — кричал тысячник, потрясая кулаком, в котором был зажат кусок веревки.
Выбритые места на голове покраснели; короткая толстая коса затвердела от инея, к уху прилипли травинки и грязь, а все потому, что голова Дайчеу всегда во сне скатывалась с войлока на голую землю.
— Тихо, Дайчеу. Ты переполошишь всех. Невелика беда, что мальчишка сбежал. Мы ведь не охотники за калечным зайцем.
— Он мне сразу не понравился, твой однорукий.
— Одноруким его сделали мы, точнее, наши законы.
— Для чего мы ставим войлочные куклы на коней? Быть может, нам всем нечем заняться? Твой однорукий видел, сколько нас. Ты, может, думаешь, что мальчишка до конца своих дней будет молчать о том, что знает? О да, он неподкупен, а сбежал, потому что мы ему просто опротивели!
— Не морочь голову себе и мне, Дайчеу. Во всем Смоленске едва ли наберется десять тысяч жителей, включая древних старцев и малолетних детей. Чего ты боишься? Ну, даже если они теперь знают, что нас не двадцать пять тысяч, а пять, что меняется?
— Ты сам знаешь, разница в потерях и в том, что с помощью значительного перевеса можно обойтись без кровопролития.
— От тебя ли я это слышу, брат мой? Чтобы тысячник Дайчеу вдруг отказался от лихой мясорубки?
— Я ведь, как и ты, уже не молод, Хайду, и хочу вернуться в Керулэн здоровым и сильным, а свое место уступить кому-то помоложе. Это ты видишь себя темником, а я нет. Хочу сидеть в юрте с кумысом в окружении детей и внуков. Хочу…
— Довольно, Дайчеу. Не желаю искать за твоими словами зависть и лукавство. Оставим этот разговор. Скажи сотникам, чтобы наказали часовых: по двадцать палок каждому, да и дело с концом.
— Хочешь добрым выглядеть? За такие оплошности еще совсем недавно ты бы приказал всыпать по сто палок часовым, а некоторым десятникам сломать хребты.
— Незачем увечить людей накануне сражения. Все, Дайчеу.
Дайчеу вышел из юрты, со злости откинув полог так, что швы жалобно затрещали. В открытый проем Хайду видел, как его любимый тысячник, закусив конец косы, прыгнул в седло без помощи рук и сорвался с места. Через несколько минут раздались крики тех, кого били палками. Белый боевой конь Ордос просунул голову в юрту и вопросительно посмотрел на хозяина. Джихангир зачерпнул в пригоршню из котла вчерашнего мяса и быстро отправил в рот. Вытерев жирные пальцы о голенище ичиг, он тяжело сел в седло. Боль немного притупилась. Хайду вдруг нестерпимо захотелось побыстрее завершить этот поход. Опять всплыло в памяти лицо Моналунь… Я тоже хочу юрту, кумыс и копошащихся детей. Я тоже хочу сидеть у очага и тихим голосом рассказывать о дальних походах, тяжелых схватках и добыче. О том, как ко мне на выручку приходил сам Тенгри, то в разных обликах, то посылая знаки. Юрта должна быть из белого войлока, как у Чингиса, а одежда из отборного китайского шелка. Золотое и серебряное оружие будет украшать стены моего жилища, а жены будут подавать яства на тонком фарфоре. И никогда не переведется жирный плов на моем столе. Я тоже всего этого хочу. Но не меньше я хочу умереть в седле, глядя в глаза сильному сопернику. Прочь!.. Младший темник махнул рукой перед лицом, отгоняя мысли, как стаю назойливых мух.
