— Уж не Орлов ли? — насмешливо проговорил Меншиков.
— Какой Орлов? — с недоумением спросила императрица.
— А денщик царев…
— Почему же именно Орлов, Данилыч? — не понимая его, проговорила Екатерина.
— Потому что Гамонтова стала зело на него заглядываться, — ответил, улыбаясь, Меншиков.
— Да что ты, Данилыч! На Орлова?
— На него.
Императрица тоже улыбнулась. Если это действительно так, так чего же лучше? Царь не выносит, когда ему предпочитают кого‑либо другого. Несомненно, он должен будет заметить то, что мог заметить в сущности ненаблюдательный и даже не особенно дальновидный князь. Ну, а ежели царь и не заметит этого сам, то можно будет направить его очи туда, куда следует.
Луч надежды проник в оскорбленную душу Екатерины.
В тот же день, когда происходил этот разговор, Марья Даниловна совершала свою обычную прогулку по Летнему саду.
Она шла медленно, раздумывая о своем новом положении при дворе и о том, как удержать его, если не навсегда, то, по крайней мере, на возможно долгое время.
Она думала и об Орлове, который в последнее время, действительно, начинал ей сильно нравиться. Сердце ее было непостоянно, изменчиво и требовало частых перемен и разнообразия.
Петра она, в сущности, не любила. Его резковатый разговор и манеры действовали на нее неприятным образом. И потом однообразие отношений, определенный строй жизни, придворный режим начинали сильно надоедать ей, а порой и тяготили ее.
Когда‑то, в Стрешневке, она мечтала об этой жизни, стремилась к ней, как к чему‑то веселому, радостному, как к какой‑то полной, неограниченной свободе, но теперь эта свобода стала уже казаться ей чуть ли не рабством.
Ее мятежный дух и беспокойный нрав, выработавшийся во время ее скитаний по бурному океану жизни, не переносил однообразия и требовал новых впечатлений, новой борьбы, новых скитаний. Ее душа авантюристки постоянно жаждала приключений, опасностей и перемен.
Орлов был красив, скромен, не смел поднять на нее глаз, не смел сказать ей смелого слова. Он терялся в ее присутствии, робел больше, чем в присутствии государя, которого боялся. Но по его быстрым, робким взглядам, которые он бросал на нее, она угадала, что Орлов не равнодушен к ней, и ей показалось забавным затеять с ним любовную игру, а может быть, и серьезно впоследствии увлечься им.
Смелая до дерзости она никогда и никого не привыкла стесняться. И хотя она отлично чувствовала и сознавала, что при дворе есть ее злейший враг Меншиков, который следит и подстерегает каждый ее шаг, она относилась к князю с каждым днем все более и более небрежно.
Раза два он застал ее в разговоре с Орловым, и по его злобной улыбке она поняла, что светлейший кое о чем догадывается.
Но, сознавая свое сильное влияние на Петра, она совершенно перестала бояться князя Меншикова, а порой вышучивала даже его.
— Помнишь, князь, — сказала она ему однажды в присутствии Орлова, — не так давно ведь это было… Ты добивался моей любви?
— Положим так, — ответил князь, — что из того?
— Ничего, так вспомнилось… А теперь ты ненавидишь меня. Ведь ты ненавидишь меня?
— Положим, что и сие верно.
— А за что? За то, что я тебя, старого, не могла полюбить? Женское сердце изменчиво и своенравно, князь. Вот ежели бы ты был таким, как он, — она кивнула головой на Орлова, который от страха смертельно побледнел, — ну, тогда дело другое…
Меншиков в ответ на это, как будто ничего неприятного не услышал, только добродушно засмеялся.
— А что, — вкрадчиво проговорил он, — разве Орлов тебе по душе?
— Много будешь знать, еще больше стариком станешь, — нагло ответила она ему и рассмеялась в глаза.
Орлов был ни жив ни мертв.
Меншиков вышел, и Орлов поспешил последовать за ним. Он думал, что светлейший распалится на него гневом, но вышло, к его удивлению, совершенно обратное.
Князь ласково потрепал его по плечу и шутливо проговорил:
— Ишь, проказник ты какой, Орлов…
И тотчас же с радостной вестью он поспешил к императрице.
Марья Даниловна вспоминала обо всем этом, гуляя по аллеям Летнего сада.
Стояла глухая и ненастная, хмурая петербургская осень.
Редкие солнечные дни были исключением, а то все время шел мелкий и частый дождь, испортивший вконец улицы города. Да и солнце уже не грело, а светило бледным, холодным блеском, свидетельствуя о скором приближены зимы.
В этот день, однако, солнце показалось с утра, и главные аллеи сада были настолько в порядке, что по ним можно было гулять. Но ветер дул с взморья, вода в реках прибывала, деревья гнулись и сыпали желтыми и червонными листьями на аллею. Ветер проносился между ветвями и жалобно гудел в них, точно завывая отходную песню.
И это осеннее настроение мало‑помалу передавалось Марье Даниловне. Ей вдруг сделалось как‑то тоскливо и жутко.
Она всегда гуляла в саду одна, без сопровождения Акулины, которая должна была ее ждать снаружи, у решетки, на набережной Невы.
Марья Даниловна решила уже выйти из сада, чтобы направиться домой, как вдруг на одном из поворотов аллеи перед ней вырос силуэт мужчины, тщательно закутанный в длинный темный плащ. Широкая мягкая шляпа была надвинута на самые глаза, так что лица его почти не было видно, кроме гладко выбритого подбородка.
Она в изумлении остановилась, так как он преградил ей дорогу, очевидно, с намерением не пропустить ее. Несмотря на явно выказываемое ею нетерпение, он не двигался с места, а когда она сделала попытку обойти его, он сделал шаг в ту же сторону, как и она.
Тогда она остановилась, скрестила на груди руки и сказала ему:
— Кто ты и что тебе от меня нужно?
Он приподнял шляпу. Два жгучих черных глаза цыгана смотрели теперь из‑под широких полей шляпы на Марью Даниловну.
Она мгновенно узнала их и вздрогнула от неожиданности и неприятного чувства, прошедшего по ее душе.
Она была так далека мыслью о представшем перед нею человеке, так глубоко забыла его, что ей показалось, что будто перед ней стоит выходец с того света, привидение загробного мира.
— Это ты… ты… — беспомощно бормотала она, озираясь вокруг и ища помощи.
— Да, это я, — ответил цыган, и злая усмешка искривила его красивые губы. — Только ты напрасно оглядываешься. В саду никого нет в эту погоду и до калитки очень еще далеко. Мы здесь одни, и нас никто не увидит.
Марья Даниловна с изумлением всматривалась в него.
За время своего пребывания в Петербурге он очень изменился, похудел, побледнел, и кожа его лица уже не была такого смуглого, бронзового цвета, как несколько лет тому назад, когда она его увидела впервые в саду стрешневской усадьбы.
