– Потому что видения даются мужчинам, – ответила Моравик, – а родят детей, чтобы видения сбылись, женщины. Это совсем другое дело. Что же до младенца, – она кивком указала в угол, – то поживем – увидим. Жив будет – а нет причины, почему бы ему, такому здоровенькому, не выжить, – может статься, и вправду быть ему королем. Наша же забота – чтобы вырос и возмужал. И я свое дело сделаю, как и ты – свое. Остальное – божья воля.
Я улыбнулся ей. Ее простонародный здравый смысл словно снял у меня с души тяжелую ношу.
– Ты права. Глупо, что я вздумал сомневаться. Что будет, то будет.
– Вот и ладно. С тем бы можно и спать лечь.
– Да. Я пойду лягу. Хороший у тебя муж, Моравик. Я рад этому.
– И мы с ним на пару вырастим тебе этого королечка.
– Верю, – сказал я и, еще немного потолковав с Моравик, взобрался по лестнице на свою сенную постель.
В ту ночь мне привиделся сон. Будто бы я стою посреди широкого луга в окрестностях Керрека. Луг этот был мне знаком. Это было священное место, здесь некогда ходил бог своими путями, и я его прежде видел. И вот во сне я снова там в надежде опять его увидеть.
Но ночь пуста. Движется только ветер. На высоком небосводе мерцают равнодушные звезды. По черному куполу, еле видная среди ярких звезд, протянулась светлая полоса, которую зовут Галактикой. И ни облачка. Вокруг меня раскинулся луг, как он мне запомнился с прежних времен: заглаженный ветрами и посеребренный солью, со встрепанными терновыми кустами по краям и с огромным одиноким камнем посредине. Иду к нему. В рассеянном свете звезд у меня нет тени, и у камня тоже. Только серый ветер ерошит травы, и позади камня легкий трепет звезд – не движение, а лишь дыханье небес.
А ночь по-прежнему пуста. Мысль моя стрелой взвивается в немое поднебесье и падает, обессилев, обратно. Я всеми силами, всем своим искусством, что так недешево мне досталось, стремлюсь вызвать бога, чья длань была на мне, чей свет меня вел. Молюсь в голос, но не слышно. Призываю чары, дар глаз моих и рассудка, что люди зовут провидческим, – ничего. Ночь пуста, и силы мне изменяют. Даже зрение мое земное меркнет, ночь и звездный свет расплываются, словно сквозь бегучую воду...
И самое небо как бы течет. Земля замерла, а небо в движении. Галактика собралась в узкую струю света и застыла, будто ручей на морозе. Луч льда – вернее, клинок – лежит поперек неба, точно королевский меч, играя драгоценными каменьями на эфесе. Вон изумруд, топаз, сапфиры, что на языке мечей означает власть, и радость, и правосудие, и чистую смерть.
Долго лежал в небе меч, как только что выкованное оружие, ожидающее руки, которая подымет и понесет его в бой. Потом сдвинулся. Не взметнулся в сражении, или в присяге, или в игре. Но скользнул легко вниз, как скользит клинок в ножны, и скрылся внутри стоячего камня.
И опять не было ничего, только пустой луг, да свистящий ветер, да серый стоячий камень посреди луга.
Я пробудился в темноте таверны. Надо мною в просвете между стропилами крыши сияла маленькая яркая звездочка. Внизу шумно дышали животные, а вокруг, со всех сторон, слышалось сопение спящих. Тепло пахло лошадьми, и торфяным дымом, и сеном, и бараньей похлебкой.
Я лежал навзничь, не шевелясь, разглядывая яркую звездочку. И о сне своем даже не думал. Вспоминалось что-то, были какие-то разговоры о мече, и вот теперь этот сон... Но не стоит вспоминать. Само придет. И явятся знаки. Ибо бог опять со мной, время мне не солгало. А через час – или два – будет утро.
1
Боги, наверно, привыкли к святотатству. Ведь святотатство даже вопрошать об их замысле, тем более подвергать сомнению их природу и самое их существование, чем я так упорно занимался. Но теперь, удостоверившись, что мой бог со мной и замысел его не оставлен, я, хоть ясных представлений о том не имел, знал, однако, что в свой срок почувствую его руку и она направит, повлечет, наставит меня, а как, в какой форме, в каком виде – велика ли важность? Это все мне тоже откроется. Только время еще не настало. А покамест я принадлежу себе. Нынче видения растаяли вместе со звездами, которые их породили. Ветер утра был не более как ветер, и солнечный свет – только свет.
По-моему, я даже ни разу не оглянулся. О Ральфе и ребенке мне нечего было беспокоиться. Дар провидения – неудобная вещь, но зато, провидя великую беду, не будешь изводиться по будничным пустякам. Тот, кто видел собственную старость и свой горький конец, не боится никаких превратностей в двадцать два года. Я знал, что ничего со мной не случится – и с мальчиком тоже: я дважды видел его меч, сияющий, обнаженный. И потому я был волен ничего не страшиться – кроме очередного плаванья по морю, которое привело меня, страждущего, но живого, в порт Массилию, что на берегу Срединного моря, в ясный февральский день, какой у нас в Британии назвали бы летним. А там, кто меня ни увидь и ни признай в лицо, уже неважно. Если пройдет слух, что принца Мерлина встречали в Южной Галлии или в Италии, недруги Утера, быть может, установят за мной слежку, надеясь через меня разыскать пропавшего королевского сына. Потом, отчаявшись, отстанут, чтобы затеять розыски в другом месте, но к тому времени след совсем простынет. В Керреке о появлении скромного бродячего певца будет забыто, и Ральф, безымянный житель лесной таверны, сможет, ничего не опасаясь, украдкой путешествовать между Коллем и Керреком и сообщать вести королю Хоэлю для передачи мне. По всему по этому, высадившись в Массилии и оправившись от плаванья, я стал открыто готовиться к путешествию на Восток.
Теперь, поскольку мне не было более нужды скрываться, я намерен был путешествовать если не по-княжески, то, во всяком случае, богато. Не для важности – для меня важность человека не в этом, – но у меня были на Востоке знакомцы, которых я намеревался посетить, и если у меня в мыслях не было, что я оказываю им этим честь, то и позорить их все же не хотелось. Поэтому я нанял себе слугу, купил лошадей, и вьючных мулов, и раба приглядывать за ними и пустился в путь. Первой моей целью был Рим.
Дорога от Массилии ровной белесой лентой пыли тянется вдоль солнечного побережья, соединяя селения, некогда выстроенные солдатами Цезаря и мирно дремлющие подле ухоженных оливковых рощ и аккуратных виноградников. Мы выехали с рассветом, вытянутые тени наших лошадей падали на дорогу позади нас. Роса прибила дорожную пыль, воздух пах навозом, и горьким кипарисом, и дымом первых затопленных печей. Кричали петухи, деревенские шавки с визгом бросались под копыта лошадей. У меня за спиной переговаривались двое моих слуг – вполголоса, чтобы меня не тревожить. Нанимая их, я сделал удачный выбор: свободный, Гай, и прежде состоял в услужении, он поступил ко мне с отличными рекомендациями; второй, Стилико, был сыном сицилийского лошадиного барышника, который проворовался, влез в долги и для покрытия их продал в рабство родного сына. Стилико был живой худощавый паренек, говорливый и неунывающий. А Гай был серьезен и ловок и преисполнен сознанием моего величия гораздо больше, чем я сам. Узнав о том, что я принц крови, он так заважничал, что на него было забавно смотреть, даже Стилико, заразившись от него почтительностью, промолчал после этого целых двадцать минут кряду. Я думаю, они без зазрения совести пользовались моим саном, когда надо было произвести впечатление или нагнать страху на торговцев и трактирщиков. Что бы там ни было, но путешествие мое протекало легко и гладко, как в сказке.
