В мой последний приезд я от души наслаждался теми часами, что провел вместе с тобой, — и то же могу сказать о своих родителях, Робе и Виолетте. Но, как это ни печально, пройдет по меньшей мере год, а то и два, прежде чем мне снова удастся увидеть Саттон.
Я знаю, что, когда вернусь к вам, ты уже выйдешь замуж, это одно из моих предсказаний, — итак, я прощаюсь с тобой и в то же время с нетерпением жду встречи с новым членом вашей семьи. С наилучшими пожеланиями и любовью,
Джекдо».
Мэри хотелось умереть. Почему же этот ясновидящий не смог понять, что она его любит? А потом у нее родилось ужасное подозрение, что он это все же понял и решил этим письмом положить конец ее жалким надеждам.
Если бы только она могла почувствовать гнев при этой мысли! Но она не могла. Если бы только она могла счесть Джекдо глупцом, играющим в дурацкие военные игры и пытающимся говорить на сотне чужих языков, как на своем родном! Но она не могла и этого. Среди всех ее немногочисленных знакомых Джекдо был самым утонченным и чувствительным; и она не могла сопротивляться его нежности, необъяснимо сочетавшейся с жесткостью. Такое сочетание способно покорить любую женщину. И Мэри обожала его до безумия и навсегда.
Она прочла объявление в «Таймс»:
«Джентльмену, живущему в Париже, требуется компаньонка для двух дочерей, старшей исполнилось три года, младшей — три месяца. Полное содержание. Требуются услуги горничной. Хозяйство ведется в английском духе».
Мэри ответила на это объявление немедленно. Если Джекдо мог покинуть Англию на два года, то почему она не может сделать то же самое? Она покажет ему, на что способна. И, словно фортуна была благосклонна к ее авантюре, из Франции пришло ответное предложение: ее приглашали на должность компаньонки в хозяйстве мистера Роберта Энтони.
Услышав о намерении Мэри отправиться за границу, миссис Уэбб Уэстон немедленно упала в обморок (впрочем, несколько искусственный). Но тут вмешался отец и спас положение:
— Странные дела. Да, пожалуй. Но здесь-то ничего нет. У девушки должна быть своя жизнь.
Итак, Мэри приняла предложение и отправила письмо, в котором были улажены последние формальности. Мисс Уэбб Уэстон должна была приступить к своим обязанностям 1 октября 1835 года, а проезд до места службы оплачивал ее отец. Проезд обратно, в Англию — в случае, если это окажется необходимым, — обязался оплатить ее наниматель. Вот почему Мэри сейчас оказалась на пароходе рядом со своим братом, с тоской глядящим на теряющиеся вдали берега родной страны.
Но когда Мэри наконец взглянула на Джона Джозефа, он взял себя в руки. Маргарет Тревельян превратила его в круглого идиота, но все же в нем текла кровь Уэстонов (хоть и малая ее часть), и Мэри увидела, как брат распрямил плечи и решительно повернулся спиной к невозвратному прошлому.
В небогатой приключениями жизни Джона Джозефа это был самый рискованный шаг: он направлялся прямиком в Вену без всякого назначения, чтобы наудачу попытаться вступить в армию императора.
— Ты будешь там счастлив? — спросила Мэри, восхищаясь выражением решимости и одновременно смирения, застывшим на лице брата.
— Я постараюсь. Если ничего другого мне не удастся, я куплю домик в Вене, где мы сможем жить все вчетвером — ворчливый старый холостяк и три его сестры — старые девы.
— Небеса этого не допустят!
— По крайней мере, это будет лучше, чем догнивать в замке Саттон!
— О да, это самое страшное. Ах, Джон Джозеф, неужели это проклятие нас довело до такой жизни?
— Кто знает. — Он в раздражении забарабанил пальцами по перилам. — Как можно что-то говорить наверняка, когда известны только легенды и предположения?
— Но если это правда — а я уверена, что это правда, — то что будет с бедными Матильдой и Кэролайн? Ты ведь не можешь всерьез говорить об этом домике для нас четверых?
Джон Джозеф взял сестру за подбородок и взглянул ей прямо в глаза:
— Лучше уж так, чем медленно умирать в рабстве у стареющей матери.
— Но что же с ними будет, в самом деле?
— Кэролайн наверняка подыщет себе хорошую партию, не бойся за нее. Она красива и способна, и знает, как это использовать.
— Ты так цинично судишь о женщинах!
— Я буду судить о них так до самой смерти. И все же, несмотря на то, что сделала со мной Маргарет, я до сих пор люблю ее. Если бы она согласилась, я завтра же вернулся бы к ней.
— Но как же твоя гордость?
— С ней у меня нет гордости.
Мэри отвернулась и стала смотреть на море.
— По крайней мере, у меня гордость есть. Я никогда не стану умолять Джекдо о любви, — сказала она.
— В этом твое счастье. А меня Маргарет превратила в существо, не способное уважать собственную душу.
Мэри сжала его руку со словами:
— Я думаю, что однажды ты встретишь другую женщину, Джон Джозеф. Помнишь те сны, что ты видел в детстве? Когда мы только приехали в Саттон и спали в одной комнате?
— Какие именно?
— Ты помнишь, как тебе снилось, что у тебя есть жена? Ты говорил, что у нее рыжие волосы и что она красива. Может быть, это были вещие сны?
— Если так, то я обречен на смерть.
— Потому что тебе снилось, что ты умираешь на поле битвы?
— Да.
Мэри в задумчивости повернулась к нему:
— Рано или поздно каждый из нас умрет, так что в этом смысле все мы обречены. Может быть, погибнуть в битве — не так уж плохо. Это чистая, мужественная смерть.
— Но то была совсем другая смерть, — возразил Джон Джозеф.
Где-то в дальней части парохода раздались удары колокола.
— Пойдем. Нас зовут обедать, — Джон Джозеф предложил сестре опереться на его руку. — Позволишь мне сопровождать тебя?
— Только если ты предложишь тост.
— Какой?
— За то, чтобы Джон Джозеф и Мэри Уэбб Уэстоны вернулись из своих странствий победителями.
— Я согласен.
Подойдя к крутым ступенькам, которые вели на нижнюю палубу, он помедлил.
— Мэри…
— Да?
— Как ты думаешь, верно ли, что лучше любить так, как в сказках, до самой смерти, чем не любить вовсе?
На мгновение Мэри напомнила брату ту маленькую упрямую девочку, которой она когда-то была: губы ее крепко сжались, и в глазах появилось жесткое выражение.
— Ты можешь сказать, что я ничего не знаю о жизни, но для меня существует единственный ответ: да.
— А почему?
— Потому что иначе не было смысла рождаться. Что еще мы можем отдать жизни, кроме самых прекрасных чувств?
— Но ведь их возможно выражать через искусство и литературу, разве не так?
— Но разве может существовать искусство и литература без той боли и наслаждения, что дарует человеку любовь?
