Она исполнила наказ Рэтклифа, хотя не понимала толком, что он означает, и, оставив лошадь на лужайке возле сада, никем не замеченная, поспешила к себе.
Она отперла дверь и позвонила, чтобы принесли свечи. Вместе со слугой, отозвавшимся на звонок, вошел ее отец.
Он сказал, что дважды подходил к ее двери в течение двух часов, которые прошли с тех пор, как они расстались, и, не слыша ее голоса, стал уже было опасаться, что она заболела.
— А сейчас, дорогой отец, — сказала она, — позвольте мне напомнить о вашем любезном обещании.
Дайте мне возможность провести одной те последние минуты моей свободы, которые у меня еще остались, и постарайтесь продлить это время как можно дольше.
— Охотно, — отвечал отец, — тебе больше никто не помешает. Но твой туалет в беспорядке, волосы растрепаны. Надеюсь, ты приоденешься, когда я за тобой приду? Твое самопожертвование только в том случае пойдет на пользу, если оно добровольно.
— Ах, так? — отвечала она. — Не бойтесь, отец. Жертва украсит себя перед закланием.
На свадьбу что-то непохоже!
«Много шума из ничего»
Часовня в замке Эллисло, в которой должен был происходить обряд злополучного бракосочетания, представляла собою здание гораздо более древнее, чем сам замок, хотя последний и был построен очень давно. Еще до того, как между Англией и Шотландией начались частые войны, настолько продолжительные, что здания по обе стороны границы стали главным образом использоваться в качестве крепостей, в Эллисло существовало небольшое поселение монахов, являвшееся, по предположению знатоков старины, частью богатого Джедбергского аббатства.
За годы перемен, вызванных войной и взаимными грабежами, монахи давно уже лишились своих владений. На месте их разрушенных келий был построен феодальный замок, в архитектурный ансамбль которого вошла их часовня.
Круглые арки и массивные колонны простотой своих очертаний свидетельствовали, что это сооружение принадлежало к так называемой ранней саксонской архитектуре. Оно всегда выглядело весьма мрачно и уныло. Феодальные властители замка нередко пользовались им как фамильным склепом, а задолго до этого монахи хоронили в нем своих умерших. Сейчас, при свете нескольких дымящих факелов, которые горели желтым огнем, часовня выглядела вдвойне мрачно. Пробиваясь сквозь дым, этот свет окружал факелы багряно-красным ореолом, за которым снова смыкалась тьма, скрывавшая от глаз внутренность часовни, так что последняя казалась непомерно огромной. Мрачность всей картины, пожалуй, еще более подчеркивалась выбранными на скорую руку украшениями. Вокруг висели старые гобелены, поспешно снятые со стен других помещений замка и перемежавшиеся теперь с фамильными гербами и надгробными памятниками в разных местах часовни.
По краям каменного алтаря находились два изваяния, резко отличавшиеся друг от друга. С одной стороны высилась высеченная из камня мрачная фигура отшельника или монаха, приобщившегося своею смертью к лику святых. Он был изображен стоящим на коленях, в рясе и капюшоне, а лицо его было обращено кверху, как во время молитвы. Его руки с висящими на них четками были сложены на груди.
По другую сторону алтаря находилась гробница в итальянском стиле, изваянная из очень красивого белого мрамора — образец современного искусства. Она была воздвигнута в честь матери Изабеллы, покойной миссис Вир-Эллисло, которая была изображена лежащей на смертном одре, в то время как плачущий херувим, отвернувшись, гасил лампаду, — это был символ ее близкой кончины. Статуя была подлинным произведением искусства, но выглядела не на месте в этом грубом склепе. Многих удивило и даже возмутило, что Эллисло, не относившийся с особым вниманием к жене, когда та была жива, в притворном горе соорудил ей столь дорогой памятник. Другие не склонны были обвинять его в лицемерии, утверждая, что памятник сооружался под наблюдением и на средства мистера Рэтклифа.
Перед церемонией венчания у этого памятника собрались гости. Их было немного: большинство уехало из замка, чтобы готовиться к предстоящему политическому выступлению, а Эллисло при существующих обстоятельствах не очень-то желал приглашать кого-либо, кроме самых ближайших родственников, присутствие которых, согласно обычаям страны, считалось совершенно необходимым. Рядом с алтарем стоял сэр Фредерик Лэнгли, более мрачный, угрюмый и задумчивый, чем обычно, и около него Маршал, собиравшийся, по установленному обычаю, выступить в роли шафера. Беззаботное настроение молодого человека, которое он никогда не давал себе труда подавлять, еще более оттеняло мрачное облако, нависшее над челом жениха.
— Невеста еще не вышла из свой комнаты, — шептал Маршал сэру Фредерику. — Надеюсь, нам не придется прибегать к средствам принуждения, которые были в ходу у римлян — я читал об этом еще в колледже. Нельзя же похитить мою хорошенькую кузину дважды на протяжении двух дней; впрочем, она больше кого бы то ни было достойна такой жестокой любезности.
Сэр Фредерик сделал вид, что не слышит этих рассуждений. Он принялся что-то напевать про себя и отвернулся, но Маршал не унимался.
— Эта задержка совсем не по вкусу доктору Хобблеру: его побеспокоили просьбой поскорее все подготовить к торжественному событию, как раз когда он откупорил себе третью бутылочку. Надеюсь, вы оградите его от нареканий со стороны духовного начальства, так как, насколько я понимаю, час для совершения обряда сейчас слишком уж поздний…
А вот и Эллисло с моей хорошенькой кузиной. Она прелестнее чем когда-либо, только бледна как смерть.
Послушайте-ка, сэр рыцарь, в случае, если она совершенно добровольно не скажет «да», венчание не состоится, вопреки всему, что уже сказано и сделано!
— Не состоится? — удивленно спросил сэр Фредерик громким шепотом, еле сдерживая гнев.
— Нет, свадьбы не будет, — ответил Маршал, — клянусь вам, вот вам на том моя рука и перчатка.
Сэр Фредерик схватил протянутую руку и, стиснув ее с силой, прошипел:
— Маршал, ты ответишь за это.
И тут же оттолкнул от себя руку молодого человека.
— Охотно, — сказал Маршал, — ибо мои уста никогда не произносили ни одного слова, за которое моя рука не была готова ответить. Итак, говори, моя хорошенькая кузина, скажи мне, по своей ли собственной воле и вполне ли непредубежденно принимаешь ты сего доблестного рыцаря как своего мужа и господина? Ибо в случае, если ты хоть немного колеблешься, будь что будет, но он не женится на тебе.
