— Тихо! — остановил ее Алексей. Теперь он знал все, что его интересовало. — Нельзя так… громко.
— Простите!.. Ужасные нервы!.. Столько переживаний…
— Мне, пожалуй, нужно назад, — сказал Алексей, делая вид, что его испугала невыдержанность Ванды.
— Да, да… Спасибо вам. Простите…
— Ступайте вы раньше, — сказал Алексей, — я потом.
Она промокнула платком слезы, всхлипнула, кивнула на прощание и вышла из тупичка.
Алексей, помешкав, бросился в противоположную сторону — к Марусе.
— Динка Федосова? — удивилась Маруся. — Да ее в Алешках все знают!
— Кто это такая?
— Дочка здешнего почтмейстера.
— Что ты о ней можешь сказать?
— Ничего особенного. В гимназии училась, образованная…
— Какая из себя?
— Красивая…
— Это не примета, ты тоже красивая.
У Маруси неприступно поджались губы, а щеки все-таки покраснели от удовольствия.
— Сравнил гусыню с курицей, — сказала она сухо. — Динка в любительских спектаклях играла всяких дам да цариц. Погоди, увидишь ее…
— Где она живет?
— На Портовой, недалеко от пристани. А работает на почте. Недавно начала. Раньше-то дома сидела: ее папенька с маменькой за барыню держат.
— А при белых как себя вела?
— Увивались за ней, конечно, всякие офицерики.
— Ну вот, а говоришь «ничего особенного»!
— Да мало ли здесь таких, которым белые — свой брат! Ну и Динка…
— Где она живет, говоришь?
— На Портовой. Иди лучше завтра с утра на почту: она там…
Алексей увидел Федосову сразу, как только вошел в грязное, запущенное здание почты, где среди длинных столов валялись на полу окурки и бумажные обрывки, у входа стоял жестяной бак с питьевой водой и болтающейся на бечевке кружкой, а на стенах висели плакаты: «Добьем Врангеля!», «Белому барону — кол, а не корону!» У плакатов были ободраны уголки: на закрутки. Помещение перегораживала стойка, над которой до самого потолка поднималась проволочная решетка с полукруглыми отверстиями — окошками. За стойкой сидела Федосова.
Теперь Алексей понял, откуда бралось упорство у ее бывшего поклонника, когда он отказывался говорить о ней.
Федосова была красива. Более того: очень красива. Лицо у нее было смуглое, чуть удлиненное, очерченное тонко и нежно, а глаза синие, с влажным блеском в темных зрачках; ресницы, взлетая, касались длинных и словно надломленных посередине бровей. Волосы расчесаны на прямой пробор и заплетены в тугую косу, переброшенную через плечо на грудь, и только у висков оставлены пушистые каштановые завитки.
На нее, как на чудо, не мигая, уставился молоденький белобрысый красноармеец. Он, видно, только что привез и сдал почту, а теперь что-то без нужды уминал в глубоком холщовом мешке и смотрел на девушку заворожено, с изумлением, которого и не пытался скрыть.
Были здесь еще двое: чубатый конник, нахальный и веселый, в казачьем чекмене и серых штатских штанах, к которым были пришиты алые шелковые ленты вместо лампасов, и его приятель, тоже кавалерист, огромный голенастый парень, туповатый и самодовольный, с красным бантом на портупее. Их кони стояли на улице у крыльца.
Чубатый похлопывал плетью по ножнам уланского палаша и что-то негромко говорил, наклоняясь к стойке: любезничал. Федосова слушала его снисходительно, с терпеливой скукой.
— Как мы есть разведчики, — говорил чубатый, — то, конечно, глаз у нас наметанный. Едем мы мимо на боевых конях, а я в окошко глянул и говорю напарнику: «Афоня, говорю, — это его такое имя — Афанасий, — сигай наземь, дело будет, поверь моему боевому опыту». Сказал я так, Афоня?
— Точно! — Афоня громогласно хохотнул и поправил бант на портупее.
— И еще говорю: кажись, боевой товарищ, наступает полное сопряжение судьбы для красной разведки и…
Он оборвал на полуслове и оглянулся, недовольный, что ему помешали.
Алексей шагнул к стойке и сказал первое, что пришло в голову:
— У вас не найдется листка бумаги, письмецо написать?
— Ах, вам листка бумаги! — вместо Федосовой отозвался чубатый и многозначительно подмигнул приятелю.
Нагловатые глазки его ощупывали Алексея. Он явно заподозрил, что этого высокого подтянутого парня привела сюда совсем не нужда в бумаге, а те же причины, что и его самого.
— Промежду прочим, тут не магазин, бумагой не торгуют. Ошиблись адресатом! — он шутовски выпятил челюсть.
Афоня радостно заржал и снова поправил свой шикарный бант.
— А тебе что? — Алексей, прищурясь, взглянул на него. — Больше других требуется?
— Не, я так, промежду прочим.
— Ах, «промежду прочим»! Ну и держи язык за зубами, не суй, куда не надо!
— Ого-го! — протянул конник, не ожидавший, по-видимому, такого решительного отпора. — Ты, гляжу, смелый!
— А кого бояться, тебя что ли?
— Может, и меня. Неровен час, мозоль отдавлю.
— Оступишься.
— Не оступлюсь! — Чубатый начинал злиться. — Не таких давили!
Привалясь спиной к стойке, он задрал на нее локти, загораживая окошко.
Стычка с ним на глазах у Федосовой была совсем некстати, но отступать было поздно. Девушка смотрела на них насмешливо и выжидательно.
— Ну-ка, пусти!
— А шо будет? — вкрадчиво спросил чубатый.
— Там увидишь.
— А может, мне смотреть неохота? Может, мне желательно, чтобы ты прыснул отседова и дверцу подпер, бо задувает?
— Еще раз говорю: посторонись!
— А то?
— А то пообдеру с порток ленты и девкам отдам в косы заплетать…
Чубатый побагровел.
— Чего-о? — он спустил локти со стойки и зашевелил пальцами на черенке нагайки.
Слева на Алексея горой надвинулся Афоня. Положение становилось угрожающим.
— Перестаньте, пожалуйста! — За стойкой поднялась Федосова. — Если вам надо, идите на улицу, здесь не место…
— Что привязались к человеку? — К Алексею подошел и стал рядом белобрысый красноармеец. — Какого рожна задираете? Пришел человек мирно, письмо написать…
— О, еще один! — удивленно проговорил чубатый. — А ты откуда взялся? Тебе кто межу перепахал?
— Ты, паря, не приставай, — сказал красноармеец. — Не то, смотри, худо выйдет!
— Ого-го!
— Будет тебе и «ого-го».
— Перестаньте же! Вот вам бумага! — Федосова через плечо кавалериста протянула Алексею белый листок бумаги. — Перестаньте…
Алексей взял бумагу и тронул красноармейца за рукав:
— Брось связываться, ну их!
— Идите, идите! — посоветовал чубатый. — А то повыдергаем ходилки, ползти придется! — Он повернулся к Федосовой: — Извиняемся за беспокойство. Неохота вашу самочувствию портить, а то бы мы ему язык-то поукоротили…
