— Монсеньер, — сказал он, — король просил меня известить вас о том, что он ваш друг больше, чем когда-либо прежде, и что ваше прекрасное празднество, которое вы с такою щедростью устроили для него, тронуло его сердце.
Произнеся эту фразу, он так церемонно поклонился Фуке, что тот, неспособный разобраться в тончайшей дипломатической игре, проводимой епископом, замер на своем месте — безмолвный, оцепеневший, лишившийся дара соображения.
Д'Артаньян понял, что этим людям необходимо о чем-то поговорить с глазу на глаз, и собрался было уйти, подчиняясь требованиям учтивости, которая в таких случаях гонит человека к дверям, но его жгучее любопытство, подстрекаемое к тому же таким множеством тайн, посоветовало ему остаться.
Однако Арамис, повернувшись к нему, ласково произнес:
— Друг мой, ведь вы не забыли, не так ли, о распоряжении короля, отменяющем на сегодняшнее утро малый прием?
Эти слова были достаточно ясными. Мушкетер понял, чего от него хотят; он поклонился Фуке, затем, с оттенком иронического почтения, отвесил поклон Арамису и вышел.
Фуке, сгоравший от нетерпения в ожидании, когда же наступит этот момент, бросился к двери, запер ее и, возвратившись к Арамису, заговорил:
— Дорогой д'Эрбле, пришло, как кажется, время, когда я вправе рассчитывать, что услышу от вас объяснения по поводу происходящего. Говоря по правде, я ничего больше не понимаю.
— Сейчас все разъяснится, — сказал Арамис, усаживаясь и усаживая Фуке. — С чего начинать?
— Вот с чего: прежде всего, почему король выпустил меня на свободу?
— Вам подобало бы скорее спросить, почему он велел взять вас под арест.
— Со времени ареста у меня было довольно времени, чтобы подумать об этом, и я пришел к выводу, что тут все дело в зависти. Мое празднество раздосадовало Кольбера, и он нашел кое-какие обвинения против меня, например, Бель-Иль?
— Нет, о Бель-Иле пока никаких разговоров не было.
— Тогда в чем же дело?
— Помните ли вы о расписках на тринадцать миллионов, которые были украдены у вас по распоряжению Мазарини?
— Да, конечно. Но что из этого?
— То, что вас объявили вором.
— Боже мой!
— Но это не все. Помните ли вы о письме, написанном вами мадемуазель Лавальер?
— Увы! Помню.
— Так вот: вас объявили предателем и соблазнителем.
— Но почему же в таком случае меня все же простили?
— Мы еще но дошли до сути. Мне хочется, чтобы вы поняли хорошенько существо дела. Заметьте себе следующее: король считает вас казнокрадом.
О, мне отлично известно, что вы ничего не украли, но ведь король не видел расписок, и он не может не считать вас преступником — Простите, но я не вижу…
— Сейчас увидите. Король, прочитав к тому же ваше любовное послание к Лавальер и ознакомившись с предложениями, которые вы ей в нем сделали, не имеет ни малейшего основания испытывать какие-либо сомнения относительно ваших намерений насчет этой прелестницы, разве не так?
— Разумеется. Но ваш вывод?
— Я подхожу к его изложению. Король — ваш смертельный враг, неумолимый враг, враг навсегда.
— Согласен. Но разве я настолько могуществен, что он не решился, несмотря на всю свою ненависть, погубить меня любым из тех способов, которыми он может с удобством воспользоваться, поскольку проявленная мной слабость и свалившееся на меня несчастье дают ему право на них?
— Итак, мы с вами установили, — холодно продолжал Арамис, — что король никогда не помирится с вами.
— Но ведь он прощает меня.
— Неужели вы верите в это? — спросил епископ, меряя Фуке испытующим взглядом.
— Не веря в искренность его сердца, я не могу не верить самому факту.
Арамис едва заметно пожал плечами.
— Но почему же Людовик Четырнадцатый поручил вам известить меня о своем благоволении и благодарности? — удивился Фуке.
— Король не давал мне никаких поручений к вам.
— Никаких поручений… Но этот приказ? — сказал пораженный Фуке.
— Приказ? Да, да, вы правы, такой приказ существует.
Эти слова были произнесены таким странным тоном, что Фуке вздрогнул.
— Вы что-то скрываете от меня, я это вижу, — заметил суперинтендант финансов.
Арамис погладил подбородок своими холеными, поразительно белыми пальцами.
— Король посылает меня в изгнание? Говорите же!
— Не уподобляйтесь детишкам, разыскивающим в известной игре спрятанные предметы по колокольчику, который звенит или смолкает, когда они приближаются к этим предметам или, напротив, отходят от них.
— В таком случае говорите!
— Догадайтесь!
— Вы вселяете в меня страх.
— Ба! Это значит, что вы все еще не догадываетесь.
— Что же сказал король? Во имя нашей дружбы прошу вас ничего не утаивать от меня.
— Король ничего не сказал.
— Я умру от нетерпения, д'Эрбле. Вы убьете меня. Я все еще суперинтендант Франции?
— Да, и будете им, пока захотите.
— Но какую необыкновенную власть приобрели вы над волей его величества? Вы заставляете его исполнять ваши желания!
— Как будто.
— Но этому трудно поверить.
— Таково будет общее мнение.
— Д'Эрбле, во имя нашей близости, нашей дружбы, во имя всего, что для вас самое дорогое, скажите же мне, умоляю вас! Каким образом вам удалось войти в такое доверие к Людовику Четырнадцатому? Ведь он не любил вас, я знаю.
— Но теперь он будет любить меня, — проговорил Арамис, нажимая на слово «теперь».
— Между вами произошло нечто особенное?
— Да.
— Может быть, у вас тайна?
— Да, тайна.
— Тайна, которая может повлиять на привязанности его величества?
— Вы умнейший человек, монсеньер. Вы угадали. Я действительно открыл тайну, способную повлиять на привязанности короля Франции.
— А! — сказал Фуке, подчеркивая своею сдержанностью, что, как воспитанный человек, он не хочет расспрашивать.
— И вы сами будете судить, — продолжал Арамис, — вы сами скажете мне, ошибаюсь ли я относительно важности этой тайны.
— Я слушаю, раз вы настолько добры, что хотите открыться мне. Только заметьте, друг мой, я не вызывал вас на нескромность.
Арамис задумался на мгновение.
— Не говорите! — воскликнул Фуке. — Еще не поздно!
— Вы помните, — начал епископ, опуская глаза, — обстоятельства рождения Людовика Четырнадцатого?
— Как сегодня.
— Вы ничего особенного не слыхали об этом рождении?
— Ничего, кроме того, что король не сын Людовика Тринадцатого.
— Это не существенно ни для нас, ни для Французского королевства.
