«А и вправду, — покачивал головой Самарин и невесело улыбался своим тайным мыслям. — Говорить я с ней не умею… особенно по телефону». Вспомнил, как нескладно вышло у него в последнем разговоре. «Как ваша поездка?» — спросила Маша. «Да так… съездили. Смотрел передачу с вашим участием. Нам понравилось. Особенно Перевощикову. Надеюсь, вы не забыли бедного страдальца?» — «Нет, зачем же, — ответила Маша. — Судя по вашим рассказам, он славный парень, ваш Перевощиков. Передайте ему привет. Пусть приходит в театр».
— В театр меня пригласила, — криво улыбнувшись, сказал Пивню.
— И что же? Пошёл ты в театр?
— Пошёл–то я пошёл, да что толку. В театр и другие ходят.
— А пойдем сейчас к ней в гости? — предложил вдруг Костя. — А?.. Пойдем!
Самарин повернулся к Пивню, смотрел на него, как на привидение.
— Ты что, серьезно? — сказал он ему. — Вот так придем и скажем: явились — не замочились. Ты, Костя, там в Москве, видно, заработался, из здравого ума выжил.
Андрей стал убирать инструмент, а Пивень пошёл к телефону, висевшему у выхода из цеха, набрал номер администратора театра.
— Окажите мне любезность, скажите, пожалуйста, — медоточиво рассыпался он перед трубкой, — Мария Березкина сегодня играет?.. Нет?.. Она больна?.. Спасибо, спасибо.
Андрей как раз в этот момент подходил к Пивню.
— Что с ней? — спросил Андрей.
— Говорит, серьезно нездорова. Дома лежит. А теперь, мой друг, — Пивень взял Андрея за рукав, — тебе и сам бог велел посетить Марию. У нее, насколько мне известно, ни одной души из родных нет в Степнянске. Кроме Василька, конечно.
— Да, я пойду к ней.
Они вышли из цеха. Простились. Андрей пошёл в дом, где недавно поселилась Мария. Он шел смело, не думая о том, как она его встретит, что он ей скажет, как посмотрят на него соседи или товарищи из театра, которые — он почти был в этом уверен — попеременно приходят навестить её и именно в эту минуту сидят у её изголовья. Он уже подходил к дому, как вдруг вспомнил, что к больному человеку идет пустой — без цветов, подарков. Завернул в магазин. Взял бутылку вина, накупил конфет, фруктов. В цветочном магазине ему сделали большой и красивый букет. Безуспешно стараясь спрятать весь этот груз за спиной, он позвонил в Машину квартиру. И к удивлению Андрея, дверь ему открыла сама Мария. Он встретился с её взглядом — в первое мгновение печальным, и уставшим, но тотчас же засветившимся, заискрившимся.
— Андрей Ильич?.. Проходите, пожалуйста. Проходите.
Она закрывала грудь воротником бархатного яркого халата, смотрела на него с укоризной, смущением, но и с тайной, глубокой радостью — именно радостью. Андрей не мог иначе назвать выражение, которое прочитал в её глазах и которое прибавило ему уверенности. Проходя в её комнату, он видел, как из кухни выглянула пожилая краснощекая женщина. Андрей поклонился ей и сказал: «Здравствуйте», но в ответ перед самым его носом дверь кухни захлопнулась.
— Хозяйка моя, — пояснила Маша. — Она вас стесняется. — И открыла дверь своей комнаты.
Мария чему–то улыбалась. Слегка покачивая головой, она помогла ему разгрузить подарки. Смотрела на него распахнутыми, немигающими глазами и таинственно, мучительно непонятно для Андрея чему–то улыбалась.
— Я вам рада, — сказала она тихо.
— Правда? — вырвалось у него.
Маша зажмурила глаза, наклонила голову. И ничего больше не сказала — отошла от Андрея, устало опустилась в кресло.
— Вы нездоровы, что с вами?
— Да, Андрей Ильич, я приболела. Но ничего, я скоро выйду на работу.
На побледневших щеках её резко проступил румянец: Маша трогала пальцами лицо, как бы извиняясь за свое смущение, и оттого румянец загорался ещё сильнее, а темные с голубинкой глаза горели жарче. И вся она в эту минуту словно бы занималась каким–то внутренним огнем, который до поры до времени дремал в ней и теперь воспламенился от внезапно попавшей искры.
Маша два дня после трагического события в доме Бариновых лежала в лихорадке, у нее была температура и озноб. Она только сегодня утром поднялась на ноги и хотя весь день бродила по квартире, но все ещё чувствовала во всем теле слабость.
— Пока вы болеете, Перевощиков не уйдет от вас, — сказал Андрей.
— Мне нравится ваш Перевощиков. Его хочется пожалеть.
— Жалость оскорбляет человека.
— Зачем же вы придумали его? Ведь это вы такого мне представили.
— Перевощиков несчастен, страдает, но он не нуждается ни в милостях, ни в жалости.
«Я ведь знаю тебя, ты на речи–то не горазд», — вспомнил он разговор с Пивнем. — Правду, правду говорил мне Костя. В сущности, я ничего ей не сказал — то ли момента удобного не было, то ли не решался. Но зато сегодня, сейчас я все ей выложу. Не уйду, пока не добьюсь ответа».
Мария опытным, чутким сердцем улавливала в нем эту борьбу с самим собой, каким–то непостижимым образом угадывала ход его мыслей и шла ему навстречу, сама проникалась желанием разрядить возникшую между ними атмосферу.
— Скажите вы своему Перевощикову, — заговорила она тихо, но в то же время серьезно и значительно, — дочери Мельпомены издалека только так красивы и привлекательны, но вид их обманчив. Они капризны и вздорны. И, как женщины, непостоянны.
— Что бы вы ни говорили, он не поверит вам.
— Можно не верить словам… Но есть факты. Есть ужасная, жестокая действительность.
Маша решительно поднялась и отвернулась к окну. Ей эти последние слова дались нелегко. Она исторгнула их, как крик души, как признание и приговор своей собственной судьбе.
— Я все о вас знаю, — сказал Самарин, подойдя к ней и взяв её за плечи.
Маша покачала головой:
— Нет, вы ничего обо мне не знаете. Вы не знаете моего первого мужа, не знаете второго. А он… он, может быть, дурной… ужасно дурной человек! Нервы её не выдержали, она закрыла руками лицо и расплакалась. Она бы упала, если бы Андрей её не поддерживал. Она плакала о своей неудавшейся, несложившейся жизни, о разбитых надеждах, несбывшихся мечтах. Цепью горестных событий проходила перед ней её жизнь с первым мужем, разрыв со вторым, наконец, трудная судьба в искусстве…
— Ваше увлечение несерьезно, — говорила она сквозь тихие, глухие рыдания. — Вы молодой, ничего не знаете о жизни. Наконец, у меня ребенок…
Самарин взял её за плечи и повернул к себе. Мария смотрела ему в глаза и не стеснялась своих слез.
Шахтный поездок мчится по наклонной с одуряющим грохотом. Андрей сидит в крайнем вагончике: одной рукой он вцепился в металлический поручень, другой поддерживает сумку с приборами. По бокам мелькают одинокие огоньки. В кромешной темноте теряются серебряные нити рельсов. «Карета» раскачивается, словно утлое суденышко при большом волнении моря.
