— так начинается один. А другой доходчивей иного исторического трактата рассказывает, как именно мелочная отчизна дона Педро Хирона воздала ему должное, как расплатилась со своим великим сыном неправедным приговором и тюрьмой, где тому и суждено было окончить дни.
— Да, кстати! — спохватился Контрерас. — Совсем забыл! Есть кое-какие сведения о твоем юном спутнике.
Алатристе, остановившись, удивленно спросил:
— Об Иньиго?
— О нем самом. Только, боюсь, они тебя не порадуют.
И с этими словами Контрерас ввел Алатристе в курс дела. Мир вообще тесен, а уж в Неаполе — особенно: его знакомцу из числа блюстителей законности и правопорядка довелось допрашивать по совсем другому делу одного сукиного сына, промышлявшего в квартале Чоррильо. Тот обнаружил склонность отнюдь не к запорам, а скорей к поносам, то есть запираться не стал, а понес без передышки на всех и вся и донес, в частности, что некий шулер, на котором и вовсе пробы негде ставить, флорентинец родом, завсегдатай тех же злачных мест, подрядил нескольких головорезов, якобы поручив им взыскать натурой, то бишь пролитой кровью, пропоротой плотью, карточный должок, так и не отданный двумя молодыми испанскими солдатами, проигравшимися в притоне на площади Ольмо: удалось установить, что один из них проживает в Испанском квартале, в остерии Аны де Осорио.
— Ты совершенно уверен, капитан, что речь об Иньиго?
— Я совершенно уверен, капитан, лишь в том, что в один прекрасный день лицом к лицу встречусь с Создателем. Словесный портрет и адрес, однако, подходят твоему парнишке, как перчатка на руку.
Помрачневший Алатристе провел двумя пальцами по усам, бессознательным движением опустил руку на эфес.
— Ты сказал — он тоже бродит по Чоррильо?
— Да. По всему выходит, шулер регулярно наведывается в тамошние бордели, тоску разгоняет.
— А имя-то его твой подопечный вызнал?
— Некий Колапьетра. Джакомо Колапьетра. Жулик и плут, каких мало.
Дальше шли молча. Алатристе хмурил брови под полем шляпы, затенявшей его ледяные зеленоватые глаза. Сделав несколько шагов, Контрерас, искоса оглядев спутника, вдруг расхохотался:
— Не поверишь, дружище, до чего жалко, что вечером, как только ветер установится, надо сниматься с якоря! Или я совсем тебя не знаю, или в Чоррильо на днях будет совсем не скучно!
Нескучно было и в нашей комнате, под вечер: я был совсем готов отправиться на гулянку, когда отворилась дверь и вошел капитан Алатристе, неся подмышкой ковригу хлеба, а в руке — оплетенную бутылку вина. Я давно уже научился угадывать если не мысли его, то настроение, и по одному тому, как он швырнул на кровать шляпу и рванул пряжку, отстегивая шпагу, понял, что по дороге какая-то муха его укусила — причем больно.
— Уходишь? — спросил он, увидев меня при полном параде.
Я в самом деле принарядился: солдатская рубашка с отложным валлонским воротником, тонкого сукна колет поверх зеленого бархатного камзола, купленного на распродаже имущества, оставшегося после гибели на Лампедузе прапорщика Муэласа, штаны пузырями, чулки, башмаки с серебряными пряжками, шляпа с зеленой лентой. Я отвечал в том смысле, что, да, мол, собираюсь, Хайме Корреас будет ждать меня в остерии на Виа-Сперанчелья, а посвящать Алатристе в прочие подробности предстоящего нам веселья не стал: оттуда мы намеревались отправиться в игорный дом на улицу Мардонес, где всегда шел отчаянный картеж, а окончить ночь жареным каплуном, вишневым тортом и хорошим вином в заведении «У Португалки», где играла музыка и публика плясала павану и канарио.
— А тут что? — при виде того, как я прячу свой кошелек в фальтрикеру[24], спросил капитан.
— Деньги, — отозвался я сухо.
— И много ли припас на вечерок?
— Много ли, мало — это мое дело.
Он подбоченился и долго смотрел на меня, словно переваривая мою дерзость. Сказать по правде, наши денежные дела были не очень хороши. Капитановых средств в обрез хватало, чтобы платить за жилье, да помогать новобранцу Гурриато, еще ни разу не получавшему жалованья — у мавра, кроме серег, иного серебра не было: впрочем, он имел право на койку в казарме и довольствие, именуемое «котловым». Что касается моих капиталов, состоянием коих Алатристе никогда не интересовался, то гулянки выдоили меня почти досуха, и я понимал, что если в самое ближайшее время не сорву куш в игре, останусь вообще ни с чем.
— А то, что тебя могут приколоть на углу, — тоже твое дело?
Я как раз в этот миг протянул руку за шпагой и кинжалом, и рука моя так и застыла в воздухе. Слишком много лет провел я рядом с Алатристе, чтобы не различать оттенки его интонаций.
— Насчет «приколоть», капитан, — это вы вообще или имеете в виду что-либо определенное?
Он ответил не сразу. Откупорил бутылку, на три пальца наполнил стакан вином. Отпил немного, поглядел на свет, проверяя, не подсунул ли кабатчик чего-нибудь непотребного, убедился, что не подсунул, и снова сделал глоток.
— Человеку можно выпустить кишки за то и за это, и возразить тут будет нечего. Но отдавать жизнь за неуплаченный карточный долг — стыдно. — Он говорил спокойно и с расстановкой, поглядывая на вино в стакане, а когда я попытался возразить — поднял руку, заграждая мне уста, и докончил: — Это недостойно порядочного человека и солдата.
— У меня нет долгов.
— А вот мне сказали — есть.
— Тот, кто вам это сказал, — воскликнул я вне себя, — лжет, как Иуда!
— Тогда в чем дело?
— О каком деле вы толкуете, капитан?
— Расскажи-ка, за что тебя хотят убить.
Мое удивление, проступившее, судя по всему, на поверхность, было самым что ни на есть неподдельным:
— Меня? Кто?
— Некий Джакомо Колапьетра, родом из Флоренции, а по роду занятий — шулер, часто бывает в Чоррильо и на площади Ольмо. Сейчас он подрядил убийц. По твою душу.
Я в растерянности прошелся по комнате. Вдруг почувствовал, как от такой нежданной новости меня будто обдало жаром.
— Это не долг, — произнес наконец. — У меня долгов нет, и никогда не было.
— А что же тогда? Объяснись, — повторил он.
И я в немногих словах объяснил, что мы с Хайме Корреасом в самый разгар игры пообломали шулеру рога, заметив мухлеж, забрали наш мнимый проигрыш и ушли.
— Я ведь не ребенок, капитан.
Он оглядел меня сверху донизу. От моего рассказа ситуация, похоже, не сделалась в его глазах более отрадной. Мой бывший хозяин не был, как известно, врагом бутылки, но никто и никогда не видел его за картами. Он презирал тех, кто доверяет слепому случаю деньги, за которые человеку его ремесла приходится отнимать чужую жизнь, ставя при этом на кон собственную.
