Даже Квинт Помпей Руф, делитель консульских полномочий, не решался высказываться на сей счет. Он охотно признал, что сегодняшняя победа – целиком победа Суллы, и легко принял подчиненное положение.
Другие легаты, трибуны и преторы, пировавшие тут же, быстро уловили новую тенденцию – такие тенденции вообще довольно легко улавливаются – и возносили победителю хвалы как спасителю отечества и императору, хотя в этом заключалось несомненное кощунство. Императором мог считаться только тот, кто принес Риму победу над врагами. Но как можно было именовать человека, одержавшего победу над самим Римом, никто представить не мог.
Особую пикантность собранию придавало то, что как раз в это время шло заседание сената, на котором должны были утвердить приговор Сульпицию Руфу и двенадцати его ближайшим друзьям и сторонникам.
Главного говоруна республики задержали накануне в Лавренте и ночью доставили в Рим. Консул собственноручно составил бумагу и направил ее в курию с требованием, чтобы этот бунтовщик и узурпатор был казнен немедленно. В документе не испрашивалось мнение сената на этот счет. Они должны были лишь вотировать это решение.
Вступая в переписку, Сулла хотел соблюсти хотя бы видимость приличий, и, как водится, те, к кому он обратился, сочли это слабостью.
Раздались голоса, что консул требует чего-то невиданного. Нельзя казнить двенадцать виднейших граждан города, да к тому же вкупе с народным трибуном и знаменитейшим полководцем (смерти Мария Сулла тоже требовал, хотя тот пока не был пойман), не обратившись к суду присяжных или хотя бы к голосу народа.
Слово взял крайний консерватор, сенатор Квинт Сцевола. Он сказал, что требование консула есть нарушение священного права апелляции, без которого всякая судебная машина превращается в топор палача.
– Ну что? – спросил Сулла, отправляя в рот большую, фаршированную мясом веронского соловья, маслину. Вопрос был предназначен молодому, энергичному и преданному Сулле трибуну Фронтону, великолепно зарекомендовавшему себя во время штурма города, а сейчас осуществлявшему связь консула с сенатом.
– Квинт Сцевола продолжает говорить.
Сулла не торопясь прожевал любимое кушанье бывшего хозяина дома, и, кажется, оно не слишком пришлось ему по вкусу. После этого он наклонился к уху Квинта Помпея Руфа и сказал, что ненадолго вынужден отлучиться, поэтому ведение пира поручает ему. Потом вернулся к Цецилии (дочери на пиру не было, она находилась в трауре по поводу смерти молодого супруга) и сказал то же самое.
Дом Сульпиция находился поблизости от сенатского здания, поэтому слух о возможности появления консула-победителя немного отстал от самого Суллы. Он мягко и быстро вошел в прохладное помещение амфитеатра, остановился в центре залы (Квинта Сцеволы там уже не было) и молча оглядел собравшихся. Процедура эта заняла некоторое время, так что каждый из сенаторов проникся важностью происходящего, даже те полоумные старички, которые имеются в любом народном собрании.
У него была приготовлена речь – убедительная, великолепная.
Сулла мог напомнить им, и с огромным количеством красочных подробностей, во что превратил великолепное сенатское сословие этот демагог Сульпиций. Он мог привести призеры каждому из здесь сидящих, каким издевательствам и унижениям подверг их стареющий боров, сын провинциального крестьянина Гай Марий. Мог бы он убедительно, с неопровержимыми цифрами, доказать, насколько губительна для республики была политика этих горе-властителей. Казна разграблена, колонии вновь волнуются, союзники так до конца и не усмирены, провинции одна за другой отпадают. Из-за интриг Мария азиатская армия, вместо того чтобы сражаться с понтийскими ордами Митридата, вынуждена штурмовать Эсквилин и избивать на улицах города своих лучших сынов.
Этого ли не достаточно для того, чтобы сделать с авантюристами то, что с ними требует сделать и здравый смысл, и римский народ?
Но Сулла ничего не сказал им.
Он понял, что не имеет смысла с ними говорить.
Более того, ему с ними разговаривать вредно.
И даже послание, что Сулла отправил им, было ошибкой.
Они должны понять и так, что власть сменилась. Что власть принадлежит ему и ни с кем он ее делить не намерен.
– Казнить сегодня! – прозвучал под сводами курии усиленный акустическими особенностями здания голос консула.
И никто не возразил.
Никто даже не попытался возразить.
– Голову Сульпиция выставить на его любимой трибуне на форуме.
И все.
Он развернулся и вышел.
Все было сделано, как он приказал.
Все сторонники бывшего народного трибуна были удавлены.
Сам Сульпиций Руф обезглавлен, и вскоре его голова красовалась на ораторской трибуне, и люди приходили на нее посмотреть почти в таком же количестве, в каком раньше приходили послушать.
Интересно, что, когда Сулла вернулся к пиршественному столу, все знали об отданном приказании. Роль переносчика слухов сыграл Марк Карма. В окружении консула его давно уже недолюбливали. Децим открыто презирал Карму (что, кстати, почему-то не сердило, а забавляло Суллу). Цецилия говорила, что испытывает к нему омерзение. Метробий боялся до судорог. И все вместе не уставали удивляться, зачем консул держит при себе это существо.
Так вот именно Карма, изнывая от мелкого человеческого желания первым принести интересное известие в большое собрание, вбежал в сад с криком, что Сульпиций казнен.
Таким образом, самому Сулле ничего не пришлось говорить, он просто сел на свое место и сделал знак, чтобы ему налили вина.
Осторожно, как бы не вполне уверенные в факте собственного существования, забренчали, заныли, задребезжали музыкальные инструменты в углах сада.
Куда-то исчез смех, только змейки глупого, интимного хихиканья проползали то там, то здесь.
Сулла спокойно пил, но, разумеется, краем глаза и краем уха уловил перемену в атмосфере.
– Ну хорошо, Сульпиций – это Сульпиций, – сказал Квинт Помпей Руф, – но что ты станешь делать с Марием?
– Он сейчас в Остии, пытается сесть на корабль, чтобы отплыть в Африку, – сообщил Фронтон.
– Поймать его не составит никакого труда, – прошептал сзади кто-то из офицеров.
– Никто не соглашается продать ему свое судно, с ним только этот старый негодяй Публий Вариний и старый раб Марсий.
– В Остии уже осведомлены о том, что произошло в Риме? – криво улыбаясь, спросил Сулла.
– Я не удивлюсь, если об этом уже осведомлены в Брундизии и в Мессане, – сказал Децим.
– И везде Мария ожидает подобное отношение? – продолжал спрашивать консул.
