Они проехали Бононию, или Болонью, — город просторный и очень богатый, отчего его зовут Grasso, то есть тучный; Болонья славилась тогда своей накренившейся башней, которая нагоняла на путников страх, потому что казалось, будто она вот-вот упадет; после Болоньи местность посуровела, потемнела и поугрюмела; дороги стали подниматься вверх, к горам, известным как один из самых населенных горных районов Европы; хоть и труднодоступный, он не был недоступен вообще, на склонах гор там возникло множество городишек и деревушек, которых кормили узкие зеленые полоски плодородной земли. Бег обоих скакунов утратил свой танцевальный ритм и изящество; звонко постукивая копытами по каменистой почве, с резкой, чуть ли не с осязаемой отчетливостью они мчались в прохладной тишине, пронизанной розовато-серой дымкой, над которой медленно катился диск кроваво-красного Солнца.
Страмба, как уже сказано, столица небольшого государства, которое сто пятьдесят лет назад основал Витторино д'Альбула, славный прадед доброго дядюшки Джованни — Танкреда, издали выглядела разноцветным тортом: фисташковым, поскольку башни и фасады некоторых знаменитых зданий, увитые плющом, были зелеными; земляничным, потому что там проглядывала и розовая краска; шоколадным, поскольку крыши были цвета сиены, и белоснежным, ибо все остальное, вкупе с укреплениями, было белым; итак — разноцветный торт, установленный на довольно низко срезанном стволе дерева, потому что холм под названием Масса, где возник город, наверху был плоским и высотой лишь немногим превосходил гористые окрестности. Из военных походов Витторино д'Альбула возвращался с богатой добычей, и это позволяло ему заниматься строительством; для своей семьи он воздвиг замок, который размерами и великолепием не уступал замкам Висконти и д'Эсте, большую больницу и картезианский монастырь; вершиной его творчества и венцом жизни явилась постройка храма святого Павла, к которому вело девятнадцать мраморных ступеней и где был помещен тот распятый Христос, который будто бы в свое время явился Фоме Аквинскому, говоря: «Bene scripsisti de me, Thoma» — «Ты хорошо обо мне написал, Фома».
Все это было и увлекательно, и возвышенно, и даже настолько прекрасно, что Джованни, увидев родной город как у себя на ладони, чуть не задохнулся от слез и волнения; однако, прежде чем юноши подступили к главным воротам, именовавшимся Партенопейскими, им пришлось миновать лобное место с возведенной там из кирпича квадратной виселицей, так густо увешанной трупами, что она напоминала беседку, закрытую пестрыми лентами, и с поднятыми на столбах пятью колесами, со страшно обезображенными телами, вплетенными между спицами. Один из несчастных еще дышал, выкатив на всадников безумные глаза, изнемогши от страданий, ужаснее которых ничего не выдумал человеческий гений; мученик уже не в состоянии был кричать и лишь тихо, жалобно стонал.
Подогнав к нему упиравшегося коня, Петр выстрелил горемыке в голову, чтоб окончить его мучения. Удивительно, но когда он поднял пистолет, на лице страдальца отразился страх.
— Н-да, выходит, жизнь — нечто безмерно ценное, если за нее дрожит даже колесованный, — заметил Петр. — Творец жестоко подшутил над людьми, внушив им любовь к жизни и одновременно наделив их такими характерами, которые делают жизнь почти невыносимой.
Какое-то время они ехали молча.
— У въезда в любой город есть лобное место, — немного погодя произнес Джованни.
— Разумеется, — отозвался Петр, — но я не припомню, чтобы мне встречалось лобное место, столь богато оснащенное, с пятью колесами, весьма неприятным образом опровергающими присловье о ненужности пятого колеса в телеге, и с виселицами, где мы видели настоящую, я бы не побоялся сказать — самую отчаянную давку.
— Как ты можешь шутить над такими вещами! — возмутился Джованни, и лицо у него позеленело.
— Это чтоб развеять тоску, — пояснил Петр. — Я солгал бы, если бы сказал, что не трушу и что у меня внутри все не дрожит от страха и мурашки не бегают по спине. Мы идем навстречу чему-то до чрезвычайности опасному, навстречу невзгодам, от которых веет кладбищем, и если бы я не был в такой панике, то рассмеялся бы, осознав, что мы преодолели столько трудностей, превозмогли столько несчастий — ради того лишь, чтобы попасть в новую передрягу.
— Я не вижу ни малейшей возможности какой-либо передряги и не понимаю, о какой такой опасности ты все время мелешь, — произнес Джованни.
— Разве ты не видишь хотя бы того, — проговорил Петр, — что герцог Танкред, хоть и наилучший дядюшка на свете, но правитель чертовски жестокий? Это надо обмозговать; правда, тут есть и некоторое для нас преимущество: надо думать, государя, который так проявляет себя, подданные очень не любят.
— Этого я не понимаю, не понимаю и не хочу понимать, — заупрямился Джованни.
Петр остановил коня.
— Понимаешь ты или нет, Джованни, но послушай моего совета; нет, я не советую, я тебя умоляю: забудь, что ты — граф Гамбарини, не признавайся никому и не являйся в свой дворец, пока мы не узнаем в точности, что произошло между твоим отцом и герцогом.
— Я не допускаю мысли, чтобы у них могли возникнуть какие-то несогласия, но раз ты настаиваешь — хорошо, будь по-твоему, — согласился Джованни.
— Благодарю, — сказал Петр. — Пока же устроимся в гостинице, но о том, кто ты есть, никому ни слова.
Караульный у городских ворот, вооруженный тяжелым мечом и алебардой, с металлическим шлемом, закрывавшим голову и защищавшим шею, преградил им путь, чтобы осведомиться о цели визита в Страмбу; поняв из неприязненного ответа Джованни — не его, мол, это дело, — что перед ним — большой господин, он попытался всучить юношам маленький пергаментный листок с настоятельной рекомендацией сохранять его, поскольку без предъявления пергамента, если они пожелают покинуть город, ни его, ни компаньона ни из этих, ни из каких-либо иных городских ворот, — а их в Страмбе насчитывается шесть, — не выпустят. Джованни бурно запротестовал против столь унизительных и для дворянина неприемлемых затруднений, но Петр, примиряя сторонников, протянул руку.
— Давайте, — сказал он стражнику и взял пергамент.
— Кажется, мы поменялись ролями, — заметил Джованни, когда они въехали в город. — Прежде ты никогда не давал себя buzzerrare.
— Верно, — согласился Петр, — как видно, старею.
Крутые и извилистые улочки Страмбы — это был город спокойных, с достоинством расхаживающих меховщиков и перчаточников: страмбские перчатки в те поры славились так же, как миланское оружие, — через сложное переплетение лестниц, подворотен, мостиков и переходов неуклонно вели к центральной площади под названием пьяцца Монументале, имевшей вид большого квадрата, что тогдашняя Италия унаследовала от римского форума; красиво вымощенная плитами песчаника, она напоминала огромный зал без крыши. В северной части площади возвышался герцогский дворец, изначально построенный из камня древних крепостных стен Страмбы и развалин римского виадука, мрачный и величественный, с четырехгранными башнями, обнесенными галереями на консолях, и отделенный от остальной площади глубоким травянистым рвом, через который к широким воротам вел легкий деревянный мост. За сто пятьдесят лет своего существования дворец постоянно перестраивался и обновлялся и постепенно принимал вид самостоятельного городка, с собственными улицами и отдельными домами; расширив свое первоначальное назначение — личной резиденции герцогской семьи, он преобразился в колоссальное административное здание, где размещались суд, тюрьма и казармы местного гарнизона.
