— Речь идет о короне, Генрих, — заметил Ричард. — Какая женщина откажется стать королевой?
— Тетя Джоанна, — парировал граф, и оба расхохотались.
Онфруа оказался достаточно близко, чтобы слышать разговор, но не находил в нем ничего смешного. Когда король доверил ему тайну, рыцарь был поражен, а затем пришел в восторг, ведь то был первый проблеск надежды за последние два года. Если Джоанна выйдет за аль-Адиля и сделается королевой, претензии на трон Изабеллы станут беспочвенными. Раз Конрад дважды бросал жен, ставших ему бесполезными, он вполне может развестись и с Изабеллой, раз та не в силах обеспечить ему корону. Две недели Онфруа тешил себя верой в чудо — что ему вернут жену и украденную жизнь. Но вскоре у него начало зарождаться сомнение в искренности предложения Ричарда, и неожиданное упоминание о королевской племяннице всколыхнули тревогу. Да, сарацины имеют обычай выдавать девочек замуж в очень юном возрасте, откладывая консуммацию брака до прихода к невесте месячных, как и у христиан, так что свадьба между аль-Адилем и маленькой бретонской принцессой с таким же успехом способна лишить Конрада претензий на трон. Вот только рыцаря обеспокоил светский тон беседы между Ричардом и аль-Адилем, словно никто из них не воспринимал это предложение о матримониальном союзе всерьез.
Онфруа не осмеливался обмолвиться о своих думах напрямую, а вот граф Шампанский всегда казался ему человеком в высшей степени располагающим. Поэтому по возвращении в Язур он отвел Генриха в сторонку:
— Нельзя ли обратиться к тебе с вопросом, милорд граф? Как думаешь, брак леди Джоанна с аль-Адилем мог вообще состояться?
Когда касалось Онфруа, Генрих испытывал угрызения совести. Он поддержал женитьбу Конрада на Изабелле, будучи убежден пуленами, что королевство обречено, пока им правит Ги де Лузиньян. Но не мог не жалеть де Торона, так как любому, имеющему глаза, было очевидно, что рыцарь влюблен в свою прекрасную молодую супругу. Очевиден был и мотив, побудивший Онфруа задать вопрос, и граф поколебался, но решил, что дать честный ответ будет более добрым поступком.
— Нет, не думаю, — отрезал он.
А затем повернулся и ушел, давая Онфруа единственное доступное утешение — в одиночестве горевать над обломками разбитой мечты.
Не только французы негодовали на сердечные отношения Ричарда с султаном и его братом, многим воинам-англичанам это тоже не нравилось. После занявшего целый день визита к аль-Адилю самые смелые отважились выступить и заявили, что не подобает христианскому королю обмениваться подарками и любезностями с врагами Бога. Узнав о растущем недовольстве, причем даже со стороны людей, всегда восхищавшихся его отвагой на поле боя, Ричард был одновременно огорчен и разгневан, но видел как опасно не обращать внимания на зреющий нарыв. Дай обиде накопиться, и его авторитет как командира будет подорван. Король предпочел дать армии гарантии верности при помощи своего меча, заведя кровавый обычай, которому обе стороны будут следовать в Святой земле еще долгие годы. Хронист, автор Itinerarium Peregrinorum et Gesta Regis Ricardi одобрительно пишет: «Дабы смыть пятно бесчестия, в котором его заподозрили, король принес бесчисленное множество вражеских голов, чтобы показать, что обвинения против него были ложны и что дары не побудили его медлить с нападением на неприятеля». Но хотя брожение несколько улеглось, оборотной его стороной стала открывшаяся Ричарду неприятная правда: священная война действительно не похожа на другие войны, и он не может ожидать от пестрой толпы крестоносцев той непререкаемой преданности, к которой привык со стороны собственных вассалов и лордов.
Три дня спустя после встречи Ричарда с аль-Адилем Салах ад-Дин созвал брата и своих эмиров на военный совет в Латруне. Он сообщил, что Конрад предложил отобрать у франков Акру в обмен на передачу ему Сидона, Бейрута и гарантии неприкосновенности его владений в Тире. Затем султан озвучил последние мирные условия Львиного Сердца. Когда пришло время высказываться, советники заявили, что если уж заключать мир, то с Малик-Риком, ибо Конрад и сирийские франки более склонны к предательству. Но было решено сообщить английскому королю, что сарацины не согласны на замену сестры племянницей в качестве невесты для брата султана. Так что мирные переговоры продолжались, но продолжалось и кровопролитие.
ГЛАВА XI. Рамла, Утремер
Декабрь 1191 г.
Когда Ричард передвинул армию в Рамлу, Салах ад-Дин удалился в Латрун, а затем, 12 декабря, в Иерусалим, оставив позади заслон, чтобы досаждать франкам. Потом пришла зима, и крестоносцы сильно страдали, вынужденные терпеть проливные холодные дожди, град, сильные ветры. Существовала постоянная угроза потопа. От влаги ржавели доспехи и гнила одежда. Продукты приходили в негодность: сухари крошились, мука сырела, солонина протухала. Вьючные животные начали болеть и дохнуть, солдаты маялись от горячки, простуд и расстройств желудка. Однако дух оставался на удивление высоким, потому как от Иерусалима их теперь отделяло менее двадцати пяти миль.
Рассвет пятницы, 20 декабря, занимался под пасмурным, свинцовым небом. Но то был первый за неделю день, когда крестоносцы проснулись не под проливным дождем, и Ричард ухватился за шанс. К югу от Рамлы находились развалины замка Бланшгард, срытого Салах ад-Дином после падения Акры. Король решил, что это место идеально подходит для засады. Племянник Генрих и придворные рыцари вызвались сопровождать его, но большинство предпочло остаться в лагере: чинить ржавые кольчуги, вычесывать вшей и играть в азартные игры.
Морган усвоил в последнее время обычай пуленов бриться, поскольку это напоминало ему о доме — валлийцы не носили бород, ограничивая растительность на лице усами. Побрившись, молодой человек сел играть в шахматы с Варином Фиц-Джеральдом, вполуха прислушиваясь к сидящим поблизости товарищам, обсуждающим женщин, с которыми довелось им встречаться с момента отплытия из Марселя полтора года тому назад. Все сошлись во мнении, что в Утремере шлюхи моложе и симпатичнее сестер по профессии из Неаполя, Сицилии и Кипра, и пожалели о решении короля оставить войско в Яффе. Ричард счел, что жена и сестра будут в большей безопасности за недавно отстроенными стенами, но Морган слышал, что король, вероятно, пригласит их к своему рождественскому двору, а это означает, что Мариам поедет с ними. Рыцарь сгорал от нетерпения в предвкушении встречи, хотя свидание будет относительным, так как в военном лагере можно и не мечтать об уединении. По крайней мере таком, на какое вправе рассчитывать столь знатная госпожа, как Мариам.
Варин только расставил фигуры, как начался набег. В сам лагерь сарацинские лучники не врывались, но они осыпали его дождем стрел, сопровождаемым оскорблениями и завываниями. Граф Лестерский и отряд рыцарей готовились отправиться в дозор. Теперь они торопливо оседлали коней и поскакали прогонять налетчиков. Варин и Морган входили в число придворных рыцарей Ричарда, а не Лестера, однако, замученные скукой, поспешили вооружиться, как поступили и другие любители приключений.
Сарацины отошли прежде, чем Лестер успел ударить. Они отступили за реку Айялон и направились к Иудейским горам. Происходящее воспринималось уже как ритуал, в котором каждая из сторон знает отведенную ей роль, и молодой граф рассудительно прекратил погоню, достигнув западного берега потока. Но трое из его людей, разгоряченные преследованием. устремились дальше и внезапно оказались в кольце врагов. Когда один из рыцарей доложил графу, что несчастные обречены угодить в плен, граф разразился ругательством таким витиеватым, что сам Ричард мог позавидовать, обозвав их чертовыми идиотами, тупыми болванами и проклятыми недоумками. Но честь побуждала спасать своих, и Лестер отдал команду идти вперед. К этому времени Варин и Морган догнали его, и обменялись встревоженными взглядами. В голове у обоих мелькнула одна и та же мысль: все так похоже на стычку в Михайлов день, когда наскок на самом деле служил приманкой для засады.
