нескольких предыдущих столетий, привели к тому, что буквально каждый акр сельскохозяйственных угодий принадлежал какому-нибудь лендлорду. Даже в Ирландии, где в XVI–XVII веках Британия отобрала огромные территории у местных католиков, ситуация для деревенских жителей оказалась более благоприятной: по Закону о покупке земли (Закону Уиндхема) 1903 года крестьянам, желавшим выкупить надел у землевладельца, выдавали субсидию. Работа в деревне Эдвардианской эпохи зачастую описывалась как безрадостный труд ради чьей-то выгоды, при этом крестьяне жили в чудовищных условиях. Стоит ли удивляться, что так много сельских тружеников либо присоединились к профсоюзам и включились в борьбу за улучшение своей доли, либо бросили землю и ушли на заработки в города. Население деревень все уменьшалось, и традиционный сельский образ жизни с его старинными ремеслами, занятиями и развлечениями постепенно отмирал. Деревенские праздники случались все реже, закрывались пабы, а хлеб и мясо доставлялись фургонами из ближайшего городка.
Покидающие сельскую местность крестьяне по пути в крупные английские города часто встречали состоятельных горожан, едущих на машинах в противоположном направлении. Верхняя прослойка эдвардианского среднего класса прониклась тягой к более «простой» деревенской жизни, внедренной в умы такими викторианскими писателями, как Джон Рёскин. Еще большее влияние на эти умы оказывал основанный в конце 1890-х журнал Country Life (Сельская жизнь): он обещал «деловым людям, любящим деревню», «покой, мир и изобилие». Весь следующий век ностальгия по традиционной сельской жизни (преимущественно выдуманной) будет отличительной чертой сознания городского среднего класса. Чем больше разрушалась деревня, тем сильнее оказывал влияние на английскую душу иллюзорный традиционный идеал.
Да, богатые горожане провозглашали любовь к сельской пасторали, однако не собирались расставаться с современным комфортным существованием. Вместо того чтобы ремонтировать дряхлые коттеджи, брошенные подавшимися в город фермерами, они выстраивали новые «коттеджеподобные» дома, оснащенные всеми городскими удобствами. Вдоль Темзы протянулись бесчисленные «прибрежные» коттеджные поселки, а их обитатели легко могли воспользоваться регулярными железнодорожными рейсами прямо до Сити. Новые жилища располагались в сельской местности, но не были сельскими. Из домов и дворов доносились звуки фортепиано и стук теннисных ракеток по мячу, на деревенских улицах звучали городские разговоры.
Крестьяне же, попав в город, оказывались в лабиринте из множества улиц с неотличимыми друг от друга домами и магазинами. Большую часть населения городских центров составляли поденщики или полуквалифицированные рабочие, занятые на фабричном производстве или строительных работах на условиях еженедельных выплат. Еще ниже на социальной и экономической лестнице находились люди, зарабатывающие всяким сомнительным ремеслом, – старьевщики, точильщики и лоточники. Согласно переписи 1911 года наемный домашний труд по-прежнему оставался главным занятием работающих мужчин и женщин: прислугой работало около миллиона с четвертью человек. Количество нанятых в услужение людей подкрепляло консерваторскую идею о том, что в Англии иерархичное общество совершенно естественно, и каждый в нем знает свое место.
Рабочий люд, не живущий по месту службы (как в случае с прислугой), часто селился в поздневикторианских крохотных городских домишках «две комнаты сверху, две снизу» [12]. Эти дешевые «рабочие коттеджи» отличались плохой изоляцией и не оснащались водопроводом, хотя во многих проводилось газовое освещение. Семья проводила время в основном в задней комнате на первом этаже, служившей одновременно и гостиной, и кухней. В парадной гостиной выставляли всю лучшую мебель – этой комнатой пользовались лишь в особых случаях. За домом размещался крошечный дворик с уличным туалетом. Двор мог служить микроскопическим огородом или просто складом рабочих инструментов.
Чуть меньше половины рабочего класса официально были признаны оказавшимися за чертой бедности. Национальный доход за время правления Эдуарда вырос на 20 %, но зарплаты упали на 6 %. Если отец семейства не приносил в дом достаточно денег на еду, его жена вынуждена была закладывать вещи. В первое десятилетие нового века порядка 700 ломбардов действовало в пределах 15 километров лондонского Сити.
Всякого работающего человека постоянно преследовал страх нищеты: она могла прийти вследствие потери работы, ухудшения здоровья, урезания жалованья или несчастного случая на производстве. Если денег переставало хватать на аренду террасного домика, еще недавно респектабельная семья вынуждена была перебираться в переполненные убогие лачуги по «остаточному» принципу. Считается, что в 1910 году в Лондоне 35 000 человек не имело вообще никакого жилья. Ночами они бродили по улицам города, а утром, когда открывались ворота общественных парков, укладывались спать на скамейках. Работные дома тоже не предлагали ничего утешительного. Их постояльцы, весь день щипавшие паклю или коловшие камень, словно заключенные, зарабатывали себе лишь скудный обед, а любая оплошность могла закончиться тюрьмой.
Представители среднего класса часто описывали трудящихся как иную расу – чахлых, нездоровых, склонных к насилию и постоянно измотанных людей, пристрастившихся к табаку и алкоголю. Благовоспитанные реформаторы клеймили выпивку как «проклятье рабочего класса», а сами пьяницы описывали ее как «кратчайший путь к выходу из трущоб». Религия в число любимых народом стимулирующих средств не входила – меньше 15 % трудового населения городов регулярно появлялось на церковных службах. Иные священники переживали, что работяги скатываются обратно в язычество, но более чуткие наблюдатели понимали, что те никогда по-настоящему и не обращались в христианскую веру. Характерно, что конфессии, которым еще удавалось удерживать рабочую паству, исповедовали веру, где неземные материи сочетались с интересом к вполне мирским, политическим проблемам. Кейр Харди, пылкий нонконформист [13], ставший в 1892 году первым в истории «лейбористским» [14] членом парламента, заявлял, что «единственный способ служения Богу – это служение людям». К англиканской церкви рабочие относились с равнодушием, и неудивительно: у нее была устойчивая репутация «партии тори на молитве».
Низкие доходы, вечная угроза нищеты и слишком явное социально-экономическое неравенство порождали среди трудового населения тревогу и злость. Классовая борьба представлялась неизбежной в стране, где даже в общественных банях существовала сегрегация между работягами и «высшими классами». В 1900 году группы социалистов, включая фабианцев и Независимую рабочую партию (Independent Labour Party, ILP), совместно с различными профсоюзными деятелями, не желавшими терять узаконенный статус тред-юнионов и право на забастовки, создали представительный Комитет лейбористов (Labour Representation Committee, LRC). Главная цель комитета (а с 1906 года – просто Лейбористской партии) заключалась в защите интересов рабочего класса в палате общин: предполагалось финансово поддерживать парламентариев, которые должны были, как выразился Кейр Харди, объединиться в «заметную лейбористскую группу… и сотрудничать с любой партией, продвигающей законодательные проекты в пользу рабочих». Комитет принял концепцию «постепенного» социализма, предполагающую шаг за шагом совершенствовать существующую экономическую, политическую и социальную систему Британии. В их планы не входила революция, только реформы.
В политической истории XX века возвышение лейбористов в парламенте и как следствие – избирательные трудности для Либеральной партии – отдельный поразительный сюжет. Уже в 1901 году фабианец Сидни Уэбб предположил, что появление партии труда напрямую угрожает статусу
