Андрей, отвечая, даже ощутил то самое любопытство, о котором толковал доктор, — как из этих сведений Граве сумеет извлечь нужное направление в лечении. Дотошность доктора ему понравилась — она способствовала доверию.
К той минуте, когда Граве сказал «довольно», Андрей уже порядком проголодался. И Тимошка с Еремеем — равным образом. Так что завтрак, совмещенный с обедом, съели в трактире, в самом дальнем и темном углу, чтобы публика не видела, как Еремей помогает питомцу.
В слободу Измайловского полка покатили, когда смеркалось, и у калитки столкнулись с Гришей.
— Григорий Иванович! — воскликнул Еремей. — Что это с вами, сударик мой? Что за беда?
Гриша был без шапки, взъерошенный, дышал тяжело. Извозчик, что привез его на санках, ждал платы, но Гриша, похоже, ничего не соображал.
— Погоди, братец, — сказал извозчику Еремей. — Барин не в себе.
Андрей Гришу не видел, а молчание товарища ничего ему не сказало. Что до беспокойства Еремея — то, занятый собственными заботами, Андрей не придал ему значения. Он знал пылкий Гришин нрав — друг мог впасть в ярость из-за того, что портной ему камзол обузил.
— Здравствуй, Беклешов. Ты отвез ковер? — спросил Андрей.
— Какой ковер?! Свадьба расстроилась! — крикнул Гриша. — Этот подлец отказался жениться на Маше! Я буду с ним биться! Этот позор лишь кровью смывают!
— Постой, постой! С чего он отказался?
— Не знаю! Утром к нам от Венецких письмо привезли — свадьбе не бывать! Маша в комнате своей ревет в три ручья! Батюшка наш драгоценный орет во всю ивановскую! Маша-де семью и беклешовский род опозорила! Маша! Это он — про Машу!
— Погоди, погоди! Отчего все расстроилось? Еремеюшка, помоги, — сказал Андрей, не понимая, где крыльцо. — Сейчас сядем, и ты мне все изложишь…
— Да что тут излагать?! — Гриша, напрочь забыв про извозчика, взбежал на крыльцо и скрылся в доме — только дверь громыхнула.
Еремей вздохнул и рассчитался с извозчиком сам.
— А вот помяните мое слово, неспроста барышня ночью за табакеркой с перстеньками прибегала, — сказал он. — Что-то тут неладно.
— Ты прав.
Гриша оказался в спальне. Его носило из угла в угол. Попавшаяся под руку журнальная книжка была изодрана в мелкие клочья.
— Скажи, — велел Андрей, — чем Маша вдруг Венецким не угодила?
— Ее оговорили! Это гадко повторить даже, какой на нее поклеп возвели! Матушка ей воли не давала, всюду сама с ней езжала, и в собрания, и в театр. Маша!.. Да как такое и на ум взбрело!
— Что взбрело?
— Будто у нее незаконнорожденное дитя!
— У Маши?
— Да! Это поклеп, Соломин! Чистейшей воды поклеп! Это все Венецкая выдумала! Она, поди, для сына богатую нашла! А что Маша навеки опозорена — ей плевать!
— Погоди, не вопи! — одернул друга Андрей. — Дыма без огня не бывает.
— Ты о чем?
— Для чего Маша прибегала к тебе ночью денег и вещиц просить?
— И ты туда же?!
— Давай сперва докопаемся до правды…
— Маша чиста! Иначе… иначе мне придется с позором выходить из полка! Моя сестра родила незаконное дитя! Да мне шагу не дадут ступить!
— Беклешов!
— Я должен с ним драться, я пошлю ему вызов! Сегодня же вечером условлюсь с секундантами! — выкрикнул Гриша. — Весь Петербург знает теперь, что моя сестра — последнего разбору девка!
— Беклешов, на что ей нужны были деньги?
— Ты подслушивал! — наконец сообразил Гриша. — Это… это гадко, Соломин!
— Виноват я, что ли, что оказался тогда во дворе?
— Ты мог выказать себя! Хоть слово молвить! Ах, как все мерзко… Соломин, уйди, бога ради, не то я тебе гадостей наговорю…
— Я уйду, — сказал Андрей, — а завтра же съеду от тебя. Коли ты меня упрекаешь в том, что противно чести…
— Поступай как знаешь!
Андрей наощупь отыскал дверь и вышел.
— Ах ты, господи, — сказал ожидавший его и подслушавший Еремей. — Батюшка мой, Андрей Ильич, прости ты его, завтра одумается. Тут всякий бы взбесился…
— Он офицер, гвардеец, — холодно ответил Андрей. — Должен держать себя в руках. Должен. Идем собираться.
— Какие наши сборы…
Тут дверь спальни распахнулась, выскочил Гриша и, громко требуя у Ивашки шубу с шапкой, понесся к сеням. Уже в дверях он обернулся.
— Соломин, прости! Кабы не твоя рана — я тебя одного просил бы стать моим секундантом! — с тем он и убежал.
— Вот видишь, — укоризненно заметил Еремей.
— Все равно съезжать надо. Ему теперь не до меня.
— Гордыня это.
— Не хочу никому быть в тягость.
Еремей мог поспорить с Андреем, когда речь шла о денежных тратах, или об исподнем, или о провианте. Но о чести и достоинстве у Андрея было свое понятие, которое старому дядьке порой казалось хуже китайской грамоты. И теперь, ослепнув, барин еще упорнее держался за это понятие — может статься, как за единственную опору.
* * *
Часа через два после того, как Гриша убежал, в дверь заколотили.
— Отвори, Тимоша, — сказал Андрей. — Может, что случилось…
Тимошка выбежал в сени и сразу вернулся, явно напуганный. Следом ворвался богато одетый господин — в роскошной шубе на камчатских бобрах, в собольей шапке. Шапку он с головы сорвал и оказался совсем молодым человеком, не старше двадцати лет, круглолицым и курносым. Его примятые волосы были причесаны по последней моде, с высоко взбитым тупеем, с маленькими пушистыми буклями.
— Сударь, я — Венецкий, — быстро сказал молодой человек. — Я хотел видеть Григория… — и замолчал, уставившись на незнакомого господина с двумя повязками, черной и белой.
— Я друг его, — спокойно отвечал Андрей. — Козловского мушкетерского полка капитан Соломин, к вашим услугам. Хорошо, что вы не встретились. Скажите все мне. Это дело… оно мне кажется весьма странным…
— Я скажу. Я хотел жениться на девице… Все было готово к свадьбе. Я люблю ее, кем бы… кто бы… Если бы эти проклятые письма принесли мне — я бы бросил их в печку! Но их принесли матушке с тетками. Вы и вообразить не можете, что тут началось! Мне пришлось написать письмо с отказом… Меня вынудили!..
— А «проклятые письма» — это что такое? — спросил Андреи.
— Письма, которые Маша писала любовнику своему! У моей невесты — незаконнорожденное дитя, и об этом по милости моих теток, будь они неладны, уже знает весь Петербург!.. Вот в чем беда — а если бы подлая тварь принесла их мне, я бы… я не знаю… Я бы сперва поговорил с Машей… — Венецкий был в полном смятении.
— Вы бы выкупили эти письма?
— Да, конечно! Что бы там ни было… прежде всего — честь! Обошлось бы без шума! — вдруг выкрикнул Венецкий. — Да, клянусь вам, так и скажите Беклешову! Я бы не допустил Машиного позора! А сейчас… сейчас…
