— Единственно, о чем я хотел бы попросить молодых людей, хоть и очень сожалею обременять их, так это об одной-единственной малости, чтоб они оказали такую любезность и отметились в книге для приезжающих иностранцев. Женщина, подай господам эту книгу.
Красавица, которую назвали женщиной, хотя в ее принадлежности к женскому полу не могло быть сомнений, отложила вязанье и ленивым движением — при этом прелестно поднялись ее маленькие, девически высокие груди — вынула из конторки толстый фолиант в кожаном переплете. То, как женщина одной рукой держала его за краешек, свидетельствовало о ее немалой, при всем изяществе, редкостной физической силе.
Джованни вспылил.
— Что за невыносимые тут у вас манеры? Мы проехали пол-Европы, и никто и нигде не обременял нас при въезде никакими бумажками, а в гостиницах — никто не спрашивал наших имен.
Хозяин пожал плечами и нацепил на свою подлую рожу выражение лицемерного сожаления.
— В Страмбе так установлено, в Страмбе таков порядок для каждого, — сказал он. — Господин capitano di giustizia, шеф полиции, издал такое предписание и требует его беспрекословного исполнения. И каждый вновь прибывший к нам платит по два скудо за прописку.
— Прописка? А что это такое? — спросил Джованни.
— Такса за пребывание в Страмбе, — пояснил хозяин. — Насчет нее также распорядился господин capitano di giustizia, и на исполнении этого своего распоряжения он настаивает строжайшим образом.
Джованни схватил перо, вдетое в деревянную ручку, и подписался именем Бартоломео Симоне — первым, которое пришло ему на ум.
— Бартоломео Симоне, — проговорил хозяин, разобрав его небрежную подпись, и задумчиво покачал своей толстой лысой башкой. — Как замечательно, что молодой господин носит имя Бартоломео Симоне, — продолжал он, не сводя глаз с лица Джованни, — очень хорошо. А теперь еще город, откуда господин Бартоломео Симоне прибыл.
Джованни хотел было запротестовать против подобных обременительных формальностей, но, когда Петр, успокаивая, дал ему знак опомниться, несколькими злобными росчерками изобразил в книге название последнего большого города, через который они проезжали.
— Болонья, — проговорил хозяин, все еще раздумчиво качая головой. — Это близко, я раз в месяц езжу туда за товаром. Странно, но до сих пор мне не доводилось там встречать никакого Бартоломео Симоне. А теперь вы, пожалуйста.
Поскольку перо, которым Джованни произвел свою вельможную нервную запись, разлетелось вдрызг, красавица подала Петру новое, только что отточенное.
— Я готов признать, что это неприятно, — продолжал пустословить подлый трактирщик, — но ведь не мы это выдумали, а предписание есть предписание.
— Разумеется, предписание есть предписание, — согласился Петр. — В последнее время мы на каждом шагу слышим эту краткую, но содержательную аксиому, что отрадно доказывает ее растущую популярность. — Принимая от черноволосой красотки инструмент для письма, он легонько коснулся ее руки, украшенной золотым обручальным кольцом. Потом долго изучал раздвоенный кончик пера, расправляя его на ногте большого пальца левой руки, помедлил, опуская перо в чернильницу, и лишь потом вывел каллиграфическим почерком: Пьетро Кукан да Кукан, место рождения — Прага, Богемия. — На самом деле, со времен Древнего Рима, — продолжал он городить всякий вздор, — суровость закона или предписания бывает вполне оправдана тем, что эта суровость такова, какова она есть. Если кому-либо довелось столкнуться с суровостью предписания, стоит лишь вспомнить: ничего не поделаешь, предписание есть предписание — и сразу на душе становится легче и веселее, ибо это мудрое изречение создает то облегчающее жизнь впечатление, будто речь идет не о выдумке, но о данности, естественно взращенной на почве реальности, а тем самым — о необходимости.
Произнося эту тираду, Петр долго и пристально глядел в лицо черноволосой красавицы. Она тоже ответила ему взглядом, но вдруг, ни с того ни с сего, как если бы вдруг внезапно закатилось солнышко, ее милое личико погасло, выразило возмущение, а над переносицей у нее обозначилась сердитая морщинка; оглянувшись, она схватила вязанье и принялась быстро стучать спицами, как будто желая наверстать упущенное, — причем одну из спиц, более длинную, на итальянский манер зажимала под мышкой.
— Да, именно так, — предписание есть предписание, — согласился трактирщик, лишь мельком взглянув на запись; Петр явно его не интересовал. — Стало быть, с господ четыре скудо, а ты, Финетта, проведешь гостей в комнату под номером пять, с видом на площадь и на собор, что, без сомнения, пойдет господам на пользу.
Получив от Джованни деньги, хозяин нахлобучил на свою подлую голову баранью шапку, набросил на плечи плащ и вооружился палкой.
— Я в костел, если ты не возражаешь, — раздраженно ответил он на вопрос своей жены по имени Финетта, поинтересовавшейся, куда он идет, и быстро удалился, сопровождая свои шаги стуком палки по полу.
Прекрасная Финетта поднялась так же медленно, как вначале медленно открывала очи, так что прошло изрядно времени, прежде чем Петр смог окончательно и с удовольствием установить, что она не только прелестна лицом, но хорошо сложена, не велика и не мала ростом, округла в бедрах, завершавших длинные стройные ноги.
— Да, почему бы ему не посетить костел? — проговорил он и, когда Финетта, сняв с крюка один из ключей, не спеша обошла конторку, с поклоном предложил ей руку. Она была несколько удивлена, но покорилась его галантности, хотя и с легкой презрительной ухмылкой, и кончиками пальцев оперлась о его мужественный локоть. — Хотя, как всюду утверждается, мы живем в век, отравленный безбожием, — продолжал Петр, пока они поднимались по лестнице в сопровождении хмурого Джованни, — но люди тем не менее не перестали посещать дом Господень, однако, если верить свидетельству немецкого реформатора Мартина Лютера, в Италии это совершают, приговаривая: пойдем, покоримся общему предрассудку.
— Господин не итальянец, но язык у него хорошо подвешен, и меня просто разбирает любопытство, умеет ли он делать что-нибудь еще или же только болтает, — заметила Финетта.
— Да как вам сказать, — ответил Петр, — я, право, не думал об этом, подобно тому, как птица не думает о том, умеет ли она не только петь, но и летать. Пока же, прекраснейшая госпожа, мне еще не представилось возможности обнаружить перед вами иную свою искусность, кроме умения пользоваться словами. Признаюсь, однако, что за свою жизнь, исполненную страданий, я установил, что люди ничем не отличаются от животных, кроме как речью, но именно этому нашему отличительному признаку я и посвятил свои самые великие заботы.
