Разоренные села и еще месяц назад цветущие поместья теперь являли собой печальное зрелище: вместо домов — пепелища, колодцы и родники загажены, забросаны дохлыми собаками и кошками, иногда на дне мокнут вздутые, разлагающиеся человеческие трупы, от которых исходит нестерпимое зловоние. С провиантом — туго. Что-то увезли с собой хозяева, а тем, что не успели, поживились захватчики. Многое просто втоптано в грязь.
— Все разорили спартанские псы, — ворчал Главкипп, которого острее других донимал голод. — Зернышка не отыщешь, чтобы положить на зуб.
— Ты прав, дружище, — отвечал Сострат. — Клянусь Афиной-Палладой, эти лакедемоняне хуже, чем мидийцы. Погляди-ка, даже домашние жертвенники не погнушались осквернить. Этих разбойников даже язык не поворачивается назвать эллинами. Варвары — и те милосерднее!
Эос, богиня утренней зари, еще и не помышляла коснуться предрассветного неба розовыми своими перстами, когда отряд Гиперида, чье продвижение скрывала густая рощица, налетел на спартанский лагерь. Но враг был начеку. Почти тут же заиграли флейты.[181]А еще через мгновение сшиблись кони и люди, тусклый блеск мечей, копий, звон щитов возвестил наступающему рассвету, что началась смертная круговерть. Сострат вертелся в седле, как уж, нападая сам и тут же отражая встречные удары. Рядом — темная глыба гиганта-краннония, от тяжелого меча которого опрокинулся навзничь, на круп лошади лакедемонянин. Главкипп раскроил ему голову, не защищенную шлемом — все-таки неожиданное нападение афинян кое-кого из спартанцев застало врасплох.
— Прикрой меня с тыла, — крикнул Сострату кранноний, сам пробиваясь вперед и прокладывая узенькую, как горная тропка, просеку. Так же лихо рубился атлет Гиперид, упрямо отвоевывая себе проход к желанной цели — схватиться на мечах со спартанским военачальником, чей алый султан колыхался, как цветок под сильным ветром. Сострат, памятуя наказ друга, надежно прикрывал его, ловко отбив несколько взмахов чужих мечей и спасительно отклонив молниеносный полет копья, уже готового впиться острием в правый бок краннония. Ненависть к лакедемонянам так переполнила Сострата, что на мгновение он потерял голову — и от этой ненависти, и от так знакомого по прежним битвам запаха свежей крови. В слепой ярости он поверг наземь совсем юного спартанца — синеглазого, с роскошными золотыми кудрями, выбивающимися из-под шлема. Меткий, с хорошей оттяжкой удар — и юноша с расширенными от изумления глазами проследил, как вяловато падает наземь, под копыта коня, его правая, согнутая в локте рука, из которой уже выскользнул меч.
— Эй, Сострат! Берегись! — громовым голосом крикнул кранноний, и Сострат, еще не осознавая, откуда грозит ему опасность, отдернулся головой, как от огня, влево, и вовремя, потому что пущенное откуда-то копье, глухо просвистев мимо правого уха, всего-навсего оцарапало его мочку.
— Бей, Главкипп! Бей спартанских псов! — срывая голос до хрипа, завопил Сострат, с удесятеренной бдительностью охраняя необыкновенно широкую, обтянутую железным панцирем спину богатыря. Радостное упоение боем, сечей овладело Состратом. Каким-то шестым чувством он угадал, что останется сегодня жив. Наверное, подумал, это мой лучший бой. И если бы кто-то со стороны наблюдал бы за Состратом, наверняка признал бы, что среди множества других отважных бойцов этот сорокатрехлетний крепыш один из наилучших. Ах, как он достал таки своим лезвием седого угрюмого лакедемонянина — меч с размаху опустился на левое, совсем близко к шее, плечо, легко перерубил ключицу и, когда Сострат выдергивал его, разворотил грудную клетку. Умирающий враг посмотрел на Сострата таким полным ненависти взглядом, что тот нанес ему еще один удар — по медному шлему, там, где он скрывает темя.
— Проваливай в Аид, негодяй! Там тебя уже заждались.
Все-таки он не уберег краннония — в то самое мгновение, пока он добивал пожилого спартанца, копье, брошенное издалека, пробило Главкиппову кольчугу и глубоко вошло ему под левую лопатку — под самое сердце. Уже давно стоял белый день, и Сострат ясно увидел, как быстро расползается по могучей спине круглое красное пятно, как медленно валится влево, с коня Главкипп и чей-то проворный меч отсекает ему совсем незащищенную голову. «О, всемогущие боги! — горячечно подумал Сострат, как во сне отмахиваясь от смертоносных жал мечей и тоже раздавая удары направо и налево. — А ведь на месте Главкиппа вполне мог оказаться я сам. Я, который только совсем недавно собственным языком почувствовал сладкий вкус настоящей жизни. Я, который чудом выкарабкался из беспросветной нищеты. Я, который впервые узнал, что такое иметь много денег. Я, который только-только построил прекрасный дом. Я, который еще могу и хочу любить свою Клитагору. Я, который в состоянии купить сладчайшую, неземную любовь Синеокой Стафилеи, лучших диктериад, авлетрид, гетер не только Афин, а всей Эллады… Зачем мне умирать? Нет, я не хочу умирать!»
Все эти мысли пронеслись в возбужденном мозгу Сострата с невероятной быстротой, и только сейчас он заметил, что сеча ослабевает, потому что есть предел усталости и для людей, и для коней.
— На помощь беотийцам вот-вот явятся гоплиты. У них свежие силы. Соединясь, враги превзойдут нас числом. Подберите наших павших. Мы вынуждены отступить, — распорядился Гиперид, утирая с лица брызги то ли своей, то ли чужой крови.
Беотийцы и афиняне разошлись молча. Ни те, ни другие не могли сказать, что победили именно они. Тем не менее из той жалкой кучки боевого снаряжения афинян, что осталась на поле боя, спартанцы следующим утром соорудили трофей. Когда Гипериду донесли, что лакедемоняне празднуют победу, он криво усмехнулся:
— Этот трофей достоин трех медяков.
А у Сострата перед глазами несколько дней неотступно стоял кранноний Главкипп. Винить себя в том, что плохо прикрывал богатыря с тыла, Сострату не приходилось — копье прилетело издалека, и изменить его направление под силу было разве что Аресу, если не самому Зевсу. Сострат, смолоду не выпускавший из руки меч, знал, что смерть подстерегает воина ежеминутно, причем подкрадывается с той стороны, откуда ее вовсе не ждешь. И смолоду он страшился смерти постольку поскольку, всегда оставаясь самим собой. Но теперь что-то в нем изменилось. Что именно, он до конца разобраться не мог. Хотя в нескольких последующих мелких стычках показал себя истинным храбрецом. Гиперид, ставя его в пример молодым воинам, сказал лаконично:
— По когтю узнаем льва.
А война тем временем продолжалась, напоминая вражду двух соседей, которые, не решаясь сойтись в открытом столкновении, поочередно, пользуясь любым благоприятным случаем, опустошают сады и огороды друг друга. Войско Архидама огнем и мечом прошлось по аттическим демам, окруженным с разных сторон горами Парнефом и Брилессом. В отместку пылали, разграблялись берега Пелопоннеса. Наголову разбив отряд из трехсот спартанских гоплитов, афиняне овладели городом Фией, который опустошили дотла, потом — Фронием. В их же руках целиком оказался большой и славный остров Эгина, с которым поступили крайне жестоко. Теперь уж все жители, от стариков до младенцев, были изгнаны с родной земли. Их дома заняли безземельные афиняне.
